Harmonia cælestis - Петер Эстерхази

Он разорвал донос на клочки размером с монету. Наконец в руках у него ничего не осталось.

— Но Дюла, мой ангел, мы же просто играем, разве не так? — робко прошептал я.

— Играй со своей ебаной матерью! — проорал он, оскалившись, и его стало рвать.

В этот момент я подумал о Роберто — впервые с тех пор, как он исчез из страны. Но подумал лишь мельком. Дело прошлое, чего ворошить?

С января 1957-го до июня 1963 года мы встречались с ним чуть ли не каждый месяц. Если ему было некогда, он давал мне знать, но, поскольку дома об этом не знали, сообщить мне об этом было довольно сложно. Точнее, не так уж сложно — посредником был школьный швейцар. Роберто посылал коротенькие, в пару строк записки в необычно маленьких розовых конвертиках.

— Амурные дела?! — устало кивал швейцар.

Ваше сиятельство, мой дорогой Петар, это обращение было постоянным. И мне оно нравилось, вызывало улыбку.

— Сынок, только не открывай при мне. — В голосе швейцара звучало что-то — не совсем угроза, но нечто похожее. Как будто он мог записать мне в дневник замечание.

Письма мне тоже нравились, хотя они извещали меня об отмене нашей очередной встречи, которые я любил. Эти встречи немного напоминали мне вызов к доске, когда хорошо знаешь материал. То есть я радовался, но и побаивался. Было отчего волноваться. Меня возбуждало это постоянное — не от случая к случаю, не по вдохновению — вранье родителям. Дома я говорил, что хожу на уроки английского. Однажды отец поприветствовал меня: how are you, но, прежде чем я успел ответить (предполагалось: сенькью, вери вел), тем самым разоблачив себя, он сказал, что отвечать не надо, достаточно улыбнуться. Я не улыбнулся. Он тоже.

В этих встречах с Роберто было что-то головокружительное, как будто все происходило во сне. Как будто меня оглушили. Или у меня голова болела. А болела она довольно часто. Это — тоже наследство. В то время я чувствовал себя очень одиноким. С детьми (одноклассники, братья) говорить об этом было бессмысленно. А с отцом — невозможно, я был не в том положении, чтобы говорить с ним об этом, да и не хотел вспоминать вместе с ним те жуткие дни, напротив, хотел, чтобы он забыл о них, как будто ничего и не было. Ничего. Я сам служил ему как бы напоминанием и старался не мозолить ему глаза. Мамочка же ненавидела Роберто такой жгучей ненавистью, что ни за что не поверила бы, что я с ним встречаюсь.

Короче, о встречах с Роберто я мог разговаривать только с ним самим. Такая петрушка. Но я считал, что все в порядке вещей. Он казался мне настоящим дядей. А дядя есть человек, знающий почти все, что знает отец, только с ним проще, потому что не надо из этого знания все время извлекать уроки. Отцом невозможно наслаждаться в чистом виде, на то существует дядя. С другой стороны, дяди редко бывают важны для нас, что делает наслаждение не таким уж ценным.

Мы встречались всегда в одном и том же кафе на проспекте Юллеи, напротив Музея прикладных искусств, снаружи пас овец серый волк (шестидесятые годы), ну а мы сидели внутри. Сидели именно там, потому что после первой встречи, то есть отчета, мы пошли с ним в музей, да и позднее туда заглядывали. Роберто мог устроить все, мы были в запасниках, в реставрационной мастерской, он показывал мне наши фамильные сокровища, хранившиеся в музее. Фляжки, подносы, кубки, убранные розеточками и висюльками, изумительные кувшины, парадное оружие, инкрустированные серебром и скорлупой страусовых яиц настольные украшения, декорированные рельефами из слоновой кости чаши, часы «Крест», четки из кораллов и агатовых бусин, слоновьи бивни, украшенные резьбой. Да много чего! Он считал, что я должен это увидеть.

Я видел. Но ничего не чувствовал.

Правда, обычно к этому времени меня уже мучила головная боль, да и усталость брала свое.

В кафе Роберто пил коньяк, отменный венгерский «Ланцхид», и, когда он ко мне наклонялся, я ощущал его аромат, смесь коньяка, табака и тепла: это было приятно. (Когда пил мой отец, то запах его был обычно холодным и кислым. Ничего хорошего.) Поначалу, на первых встречах, мы просто с ним разговаривали, я свободно, непринужденно рассказывал, что в последние две-три недели происходило дома, особенно подробно стараясь говорить об отце, а потом даже стал делать записи, дабы не упустить каких-то мелких деталей, которые могли быть важны для Роберто; он слушал, иногда перебивая вопросами, что-то записывал и даже забирал у меня заметки.

— Ну что, они вас не беспокоят?

Я знал, что он имел в виду органы, и сказал: нет.

Мне нравились эти встречи, и все же с течением времени во мне зародилось какое-то смутное нехорошее чувство, как будто я был ближе к нему, чем к отцу, и это меня смущало, поэтому я предложил больше не встречаться. Или встречаться реже.

Он обиженно вскинул голову, потом опустил ее. И некоторое время спустя тяжко вздохнул. Накрыл мою руку своей. Он чрезвычайно рад, что я говорю с ним так искренне, ибо искренность — качество очень важное, это даже не качество, а дар Божий, но так, между прочим он должен заметить, что, несмотря на это, вовсе не обязательно всегда говорить все, что знаешь, умение молчать — тоже важное качество, и я должен это запомнить на будущее, однако в наших с ним отношениях основой все же является искренность, это фундамент, на котором покоятся уважение, почтение и любовь, и, конечно, он понимает, что порой из-за наших встреч, то есть в интересах отца, мне приходится дома лгать, и нетрудно вообразить, каких страданий мне это стоит (я вовсе не страдал и старался врать коротко, без сочинительства, быстро и трезво делая то, что должен был сделать, чтобы оказаться на улице Юллеи), все это он, безусловно, ценит, но лучше придерживаться привычного распорядка — он, явно непроизвольно, крепко прижал мою руку к столешнице, мне было больно, — и представим себе на минуточку, в самом деле, как было бы неприятно, если бы эти мои почеркушки каким-то образом оказались в руках матери, как трудно было бы объяснить эту ситуацию, потому что ситуация крайне сложная, не черная или белая, ибо мир есть сложнейшее взаимодействие сложнейших оттенков, хотя, собственно говоря, он должен был бы сказать, — Роберто погладил меня по руке, — что сложным является мой отец, это его сложность привела к такой ситуации, но на это лучше не тратить слов, он надеется, я понимаю, что он хотел сказать, и вообще, его просто поражает, каким зрелым маленьким взрослым я стал за это короткое время, так что, с некоторым преувеличением, не сегодня завтра мы будем чокаться с ним коньяком, и, кстати, именно эта зрелость дает ему смелость сказать, что идти на попятную уже в некотором смысле поздно, что произошло, то произошло, назад не вернешь, ведь история — это не программа по заявкам радиослушателей или «ах, мамочка, я хотел не такую лошадку», и нечего мне терзаться, сама постановка вопроса показывает, насколько мне близок отец, а следовательно — и он, как он смеет надеяться, только не надо это соизмерять, ну а то, что случилось, не могло не случиться, однако благодаря тому что нити событий находятся у него в руках, у друга их дома, что бы ни думали сейчас о нем родители, события не получат самостоятельного развития, все, в сущности, под контролем, а что касается моих записок, то я могу быть спокоен, он об этом упомянул просто в смысле принципиальной возможности и готов поручиться, что они никогда и ни при каких обстоятельствах не попадут в руки некомпетентных людей.

Рука моя была совершенно истерзана. В голове мелькнул страх, который вцепился мне в глотку утром 5 ноября 1956 года. Я попробовал вспомнить его, но это не получалось. Здесь, в кафе, я чувствовал себя как на острове, где, кроме нас двоих — и косвенным образом моего отца, — никого нет, я могу хранить тайну, могу быть искренним, суша от нас далеко, и поскольку это зависит исключительно от меня, о своей островной жизни я не считаю необходимым ни перед кем отчитываться.

Все это время в глубине кафе стоял мальчик-официант, в полумраке белел его французский пикейный жилет. Исподтишка он следил за мной. Не переставая заворачивать столовые приборы в салфетки, он косо поглядывал в нашу сторону…

Не сумасшедший ли я, спросил меня майор Молнар, который испытывал неодолимую усталость всякий раз, когда нужно было произнести мою фамилию. Он с трудом договаривал ее до конца. Ему не хватало воздуха, «з» у него не звенело, «а» не распяливало рот, а вместо искрометного «и» получалось что-то совсем уж вялое, какой-то зевок, как будто мужская часть семейного древа давно уже отмерла.

Он был политработником, ангелом-хранителем футболистов, человеком умным, циничным. С нами обращался неплохо, но ухо с ним приходилось держать востро, он был ненадежен и, к тому же, не в меру тщеславен и мстителен.

И как я считаю, где я нахожусь? Может, в школе? В литературном мастурбатории? Ну ладно, из доброго ко мне отношения он подскажет, где я нахожусь: в Вооруженных Силах Венгерской Народной Республики, ебена вошь! И, наверно, я думаю, что здесь все — идиоты.