Собеседники на пиру - Томас Венцлова

Но есть еще последняя строфа: она резко меняет, переворачивает всю семантическую систему текста, и стихи обретают новое равновесие. Эта строфа построена как единая сложная фраза с двумя подчинительными предложениями, обрамляющими и уравновешивающими кратчайшее императивное предложение ты знай (23). Вместо мы являются два раздельных семантических центра я и ты. Ты подчеркнуто своей финальной (21) либо инициальной (23) позицией. Я дано лишь в косвенном падеже, в подчиненном предложении (22); в дальнейшем оно заменяется неопределенным, но тем более привлекающим внимание (и поставленным на переносе) местоимением кому-то (23). Время меняется с прошедшего на гипотетическое будущее (21). Окружение героев более не описывается: речь идет о некоем возможном, ирреальном их состоянии. Через все пространство стихотворения шестая строфа перекликается с первой — и отрицает ее (в ту ночь, 1, — минута, 24; зловещая, 2, — священная, 24). Круг завершился — но герои уже не в «адском круге». Пока они были вместе, им противостоял враждебный, внутренне противоречивый мир, и встреча оборачивалась разлукой; когда они будут разделены, разлука обернется встречей, подлинной связью. Эта встреча определяется как сон (23), противопоставленный безумию первой строфы (ср. четверостишие 1965 года «А там, где сочиняют сны, / Обоим — разных не хватило, / Мы видели один, но сила / Была в нем, как приход весны»); она относится к высшей символической реальности видений и возможностей, а не к миру пространства и времени.

На этом имманентный анализ текста, микрочтение можно завершить. Однако в случае Ахматовой исключительно важно макрочтение. Ее поэтика в огромной степени строится на «великолепных цитатах», отсылках к другим текстам, к другим системам. «…Ее призвание не в расточении вширь, но в рассечении пластов» (Недоброво, 1983, с. 494; ср. Мейлах, Топоров, 1972, с. 30; Фарино, 1974, с. 84–85). Наш текст проецирован на несколько перекрещивающихся подтекстов — в том числе на библейский, дантовский и мандельштамовский. Остановимся коротко на каждом из них.

К Библии, как мы уже упоминали, отсылает прежде всего мотив змея. Отметим и другую существенную реминисценцию — мотив рек вавилонских (Пс. 136, 1); кстати, Багдад (9) расположен рядом с развалинами древнего Вавилона. Но важнее всего, вероятно, то, что стихотворение в определенной мере построено как обращение Песни Песней. Ср. «ночью… пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его» (Песн. П. 3:1–2) — «в ту ночь… проходили сквозь город чужой» (1, 5); «день дышит прохладою, и убегают тени» (Песн. П. 2: 17; 4: 6) — «ночь… тьма… полуночный зной» (1, 2,6); «покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой; оглянись, оглянись, Суламита» (Песн. П. 2: 14; 7: 1) — «взглянуть друг на друга не смея (8); колодезь живых вод и потоки с Ливана» (Песн. П. 4: 15) — арыки (3) и мн. др.

Дантовский подтекст — это, разумеется, подтекст «Ада» (ср. в этой связи даже рифму Багдáд — Ленингрáд, 9–10). «Город чужой (5), исполненный полуночного зноя» (6), естественным образом сопрягается с дантовским cittá dolente (‘скорбный город’) (Ад, 3: 1; 9: 32), cittá del foco (‘город огня’) (Ад, 10:22), а впрочем, и с Равенной, местом изгнания Данте; к «Аду» ведет и мотив дыма (6; ср. Ад, 7: 123; 9: 75; 24: 51); наконец, пятую строфу легко интерпретировать как трансформацию знаменитого e quindi uscimmo a riveder le stelle (‘И здесь мы вышли вновь узреть светила’ (пер. М. Лозинского)) (Ад, 34: с. 139).

Мандельштамовский подтекст в стихотворении особенно интересен тем, что он усиливается от редакции к редакции. Заметен этот подтекст уже с первой строки (ср. «От легкой жизни мы сошли сума»; «Когда на площадях и в тишине келейной / Мы сходим меденно сума»). Эпитет зловещая (2; в первой редакции азийская) отсылает к известному месту из «Ленинграда»: «Узнавай же скорее декабрьский денек, / Где к зловещему дегтю подмешан желток» (ср. также «город, знакомый до слез — город чужой», 5). «Дымная песнь» (6; в первой редакции — дикая) может быть соотнесена с мандельштамовской строкой из посвященного Ахматовой стихотворения — «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма». Отметим еще несколько характерных мест: «Качаются разбойничьи фелюги» (ср. 19); «Недалеко от Смирны и Багдада» (ср. 9); «И спотыкаясь мертвый воздух ем» (ср. 12).

Мотив спуска в ад и запрещенной оглядки ведет к еще одному мифопоэтическому сюжету — сюжету Орфея и Эвридики. Этот сюжет исключительно важен для русской и мировой поэзии XX века — в частности, для Мандельштама. Но Ахматова разработала его, по-видимому, только в анализируемом нами тексте. Эвридика у нее упоминается в стихотворении 1957 года «О, как пряно дыханье гвоздики…», посвященном Мандельштаму (где дана рифма гвоздики — Эвридики). По всей вероятности, имя мифической героини в нашем тексте анаграммировано: светила… зловещая… арыки… гвоздики (2–4; ср. также гибель Эвридики от укуса змеи в связи с мотивом Змея). В сюжете стихотворения миф парадоксально перевернут (пожалуй, здесь можно говорить о некоем «сюжетном оксюмороне»). Прежде всего, как мы упоминали, род героев не определен, и взгляд запрещен обоим; если же учитывать реальный биографический контекст, то героиня-Орфей, оставаясь в аду, выводит героя-Эвридику из инфернального мира к «непонятной судьбе», к свободе, к подлинному бытию (и в отличие от мифа, это удается). Ситуация «встречи-разлуки» с Юзефом Чапским не только предвещает будущее, но и проецируется на «встречу-разлуку» с погибшим Осипом Мандельштамом (который родился в Варшаве и был поэтом Петербурга). На него указывают «тайные знаки» стихотворения. «Он жил с нами и никогда нас не покидал».

8. И. А. Бродский. «Литовский дивертисмент»

                   И. А. Бродский          «Литовский дивертисмент»

                    1. Вступление

       Вот скромная, приморская страна.       Свой снег, аэропорт и телефоны,       свои евреи. Бурый особняк       диктатора. И статуя певца,5.    отечество сравнившего с подругой,

       в чем проявился пусть не тонкий вкус,       но знанье географии: южане       здесь по субботам ездят к северянам       и, возвращаясь под хмельком пешком,10.   порой на Запад забредают — тема       для скетча. Расстоянья таковы,       что здесь могли бы жить гермафродиты.       Весенний полдень. Лужи, облака,       бесчисленные ангелы на кровлях15.   бесчисленных костелов; человек       становится здесь жертвой толчеи       или деталью местного барокко.

                  2. Леиклос{34}

       Родиться бы сто лет назад       и, сохнущей поверх перины,20.   глазеть в окно и видеть сад,       кресты двуглавой Катарины;       стыдиться матери, икать       от наведенного лорнета,       тележку с рухлядью толкать25.   по желтым переулкам гетто;       вздыхать, накрывшись с головой,       о польских барышнях, к примеру;       дождаться Первой мировой       и пасть в Галиции — за Веру,30.   Царя, Отечество, — а нет,       так пейсы переделать в бачки       и перебраться в Новый Свет,       блюя в Атлантику от качки.

                      3. Кафе «Неринга»

       Время уходит в Вильнюсе в дверь кафе,35.   провожаемо дребезгом блюдец, ножей и вилок,       и пространство, прищурившись, подшофе,       долго смотрит ему в затылок.

       Потерявший изнанку пунцовый круг       замирает поверх черепичных кровель,40.   и кадык заостряется, точно вдруг       от лица остается всего лишь профиль.

       И, веления щучьего слыша речь,       подавальщица в кофточке из батиста       перебирает ногами, снятыми с плеч45.   местного футболиста.

                      4. Герб

       Драконоборческий Егорий,       копье в горниле аллегорий       утратив, сохранил досель       коня и меч, и повсеместно50.   в Литве преследует он честно       другим не видимую цель.

       Кого он, стиснув меч в ладони,       решил настичь? Предмет погони       скрыт за пределами герба.55.   Кого? Язычника? Гяура?       Не весь ли мир? Тогда не дура       была у Витовта губа.

    5. Amicum-philosophum de melancholia,                 mania et plica polonica{35}

       Бессоница. Часть женщины. Стекло       полно рептилий, рвущихся наружу.60.   Безумье дня по мозжечку стекло       в затылок, где образовало лужу.       Чуть шевельнись — и ощутит нутро,       как некто в ледяную эту жижу       обмакивает острое перо65.   и медленно выводит «ненавижу»       по прописи, где каждая крива       извилина. Часть женщины в помаде       в слух запускает длинные слова,       как пятерню в завшивленные пряди.70.   И ты в потемках одинок и наг       на простыне, как Зодиака знак.

                        6. Palangen{36}

       Только море способно взглянуть в лицо       небу; и путник, сидящий в дюнах,       опускает глаза и сосет винцо,75.   как изгнанник-царь без орудий струнных.

       Дом разграблен. Стада у него — свели.       Сына прячет пастух в глубине пещеры.       И теперь перед ним — только край земли,       и ступать по водам не хватит веры.

             7. Dominikanaj{37}

80.   Сверни с проезжей части в полу —       слепой проулок и, войдя       в костел, пустой об эту пору,       сядь на скамью и, погодя,       в ушную раковину Бога,85.   закрытую для шума дня,       шепни всего четыре слога:                                    Прости меня.

Цикл «Литовский дивертисмент» написан в 1971 году. Текст его опубликован в книге Бродского «Конец прекрасной эпохи» (1977, с. 102–105). В примечаниях к циклу, а также в написании некоторых собственных имен есть неточности (быть может, иногда преднамеренные). Так, «Другу-философу…» — не средневековая книга, а просветительский трактат врача С. Бисиуса, опубликованный в 1772 году; название доминиканского костела по-литовски пишется Dominikonai. Генетический комментарий к циклу (включая посвящение) дан в первом варианте настоящей главы (Венцлова, 1984), и здесь мы не будем его повторять.