Сияние - Ёран Тунстрём

Я полулежал на кухонном диване, а вокруг меня витали экзистенциальные вопросы «Хорала», но, прежде чем уснуть, я осторожно приоткрыл окно на Скальдастигюр, чтобы прохожие могли послушать.

~~~

Президент был информирован и дал согласие.

По просьбе начальника протокольного отдела он послал приглашение французскому послу. «Семейный прием в Хёвди в присутствии президента Исландии и его супруги».

— Жаль, нет у нас настоящей наградной системы, — сказал президент, едва войдя, — а то можно бы понавешать друг на друга побрякушек или титулы раздать. Вид у нас у всех — будто прямиком со скотного двора явились.

Кстати, сам он прибыл именно оттуда. Между ним и его женой Йенсиной существовала негласная договоренность хотя бы раз в две недели проводить один день дома, на ферме, доить коров, чистить хлев, ремонтировать и убирать.

Ради Исландии он не стал возражать тем, кто лучше знал могущество одежды, и облачился в темный костюм, галстук и рубашку. Но спустя много лет сказал мне, что в тот день, когда Йенсина сделалась первой леди страны и поневоле отправилась к портнихе, она горько рыдала: «Неужто я никогда больше не надену фартук?!» А когда портниха сняла с нее платье, она почувствовала себя так, будто ее лишили девственности, — сразу стали заметны седые пряди и щербатый зуб наверху. Ее вертели и так, и этак, набрасывали на плечи разные ткани, а изредка велели посмотреться в зеркало. Всю ночь Йенсина плакала: «Ну зачем ты стал президентом? Разве нам было плохо? А туда я не гожусь». Сперва я посмеивался над тем, как плохо она владеет языком, но в конце концов не мог не согласиться: быть президентом — значит прописаться «там». Н-да, она положила голову на мое плечо и смотрела на меня, как ребенок смотрит на взрослого. «Я просто не узнаю тебя, когда ты там. — И, помолчав: — Да и себя, поди, скоро перестану узнавать». Вот тогда-то в темноте спальни впервые вспыхнули на стене слова: «Власть уродует». Уверяю тебя, Пьетюр, до того дня я наивно полагал, что как политик, а теперь как первое лицо в государстве — независимо от моих реальных властных полномочий — я еще и первый слуга государства. Что политика есть труд служения, независимо от правизны или левизны идеологической позиции.

Но вернемся к детскому празднику.

Как самозваный детский министр без портфеля я был в белой рубашке и при бабочке; скобки на зубах и приглаженные с помощью воды волосы довершали маскарад; другим мальчикам я велел одеться так же. И по этому поводу нахалюга Бенедихт, отпрыск министра юстиции, наговорил кучу гадостей.

Узнает ли меня посол?

Маловероятно. В тот достопамятный час в саду он стоял к нам боком, недвижно глядя во тьму и откровенно презирая нас, туземцев.

Начальник протокольного отдела отрепетировал со мной определенные церемонии. Когда посол пожмет мне руку, я, представитель детворы должен непроизвольно воскликнуть: «Comment allez-vous, Monsieur l’Ambassadeur?»[37]

Я так и сделал, после чего распахнул дверь и широко улыбнулся, демонстрируя ему нержавеющую сталь скобок.

Нет ничего более уродливого, чем скобки на зубах у вполне симпатичного молодого человека.

Или у девочки. Хотя, пожалуй, тут есть и кое-что положительное: обладатель скобок получает передышку, наподобие карантина, чтобы затем раскрыться во всей красе. Носить скобки — значит быть на стадии куколки, на самом пороге жизни. Лишь бы угри не высыпали, ведь это сущий кошмар. Посол брезгливо отвернулся от меня. Однако ж я был не единственный, кто, так сказать, вооружился до зубов. Не спрашиваясь у Оулавюра, я проследил, чтобы поголовно все дети обзавелись этим оружием.

Рядом с послом семенила малютка Жюльетта, которая не преминула показать мне язык, в отместку я зажал рукой нос и тихонько сказал:

— От тебя рыбой воняет.

Подобно тому как Клемансо смутился, когда генерал Фош попытался вручить ему собственный его бюст из имитации терракоты, так смутился и наш президент, когда посол, откашливаясь и извергая потоки слов, передал ему бюст французского коллеги. А бюсты политиков уродуют общественные помещения ничуть не меньше, чем зубные скобки. Вдобавок, не в пример скобкам, они не приносят совершенно никакой пользы.

В соответствии с протоколом президенту надлежало подмигнуть мне, чтобы я «с восторженным возгласом» на чистейшем французском языке восхитился драгоценностями супруги посла, но теперь он вместо этого был вынужден второпях импровизировать благодарственную речь за четвертый бюст в своей коллекции. Оулавюр стоял с ним рядом.

— Неужели мне придется заказать собственные бюсты и отдариваться ими? — негромко ужаснулся президент.

— Un travail d’art excellent[38]. У нас в Исландии тоже есть скульпторы. Вы, наверное, побывали в музее Эйнара Йоунссона?[39] — вставил Оулавюр.

— Увы, нет. Но я наслышан о нем, — соврал француз. — Как бишь его имя?

— Самуэль Йоунссон[40].

— Совершенно верно. Весьма крупный скульптор.

— Он был большой поклонник Кришнамурти[41] и Безант[42], и я угадываю те же источники вдохновения в подаренной вами скульптуре, то же стремление к диалогу меж духовным и… астральным, без чего мы, люди, просто плоть и кровь. Carne et sangre.

— Кончай городить чепуху, Оулавюр, — оборвал президент. — Вот уж не знал, что ты так увлекаешься теософией.

— Да я и не увлекаюсь, наоборот. Однако, Monsieur, разрешите представить вам мою niece[43] Леонору, — сказал Оулавюр, вытаскивая из-за печи девочку. Единственным козырем Леоноры были косы — длинные, до колен.

— J’éspère que vous aimez bien notre pays?[44]

— Ah, Mademoiselle, vous aussi parlez français?[45]

Вместо ответа Леонора только застенчиво улыбнулась. Других реплик у нас в запасе не было, не успели отрепетировать.

Подали чай и тартинки, в том числе с креветками и майонезом, чтобы дать Оулавюру возможность развлечь почетных гостей рассказом об инциденте в посольстве одной из центральноафриканских республик, когда якобы только дипломатический иммунитет спас его от расправы.

— Я не хочу сказать ничего плохого об африканской национальной одежде, — начал Оулавюр, — но рукава у нее непомерно широкие. Я стоял и разговаривал со швейцарским атташе, который упорно не выпускал мою протянутую руку, а в другой руке я умудрялся держать тарелку и рюмку хереса. И вот к нам подошел один из этих сингалезских поэтов, которые пишут такие длиннущие строки, как бишь его звали, и затеял со мной разговор про Арне Сакнуссема, мол, насколько он реальное лицо. Поэт искренне обрадовался, когда я сообщил, что летний домик моей родни расположен неподалеку от того места, где, как писал Жюль Верн, можно спуститься к центру Земли, и обнял он меня с большим пылом, нежели мог стерпеть мой майонезный бутерброд, каковой стартовал с тарелки прямым курсом к огромному портрету Бокассы над диваном у нас за спиной, угодил ему в глаз и потек, будто слеза — майонез наверняка был легкий, — по его морщинистой щеке; в салоне воцарилась гробовая тишина, посол рухнул на ковер и несколько раз стукнул лбом об пол, бормоча уверения в своей преданности.

— Осталось пятно? — полюбопытствовал французский посол.

Затем Оулавюр решил, что настало время нам, детям, спеть песню-другую — все равно что, лишь бы посол почувствовал себя как дома. Министр юстиции разучил с нами «Sur le pont d’Avignon»[46] вкупе с исландским его соответствием «Илуалило», и мы, к всеобщему удовольствию, пропели то и другое. То есть посол и его супруга неотрывно смотрели в окно, а малютка Жюльетта при каждом удобном случае показывала мне язык.

Все словно бы думали о своем: наш президент, не терпевший дантистов, ковырял в больном зубе; министр иностранных дел мечтал забраться под свое мексиканское одеяло, с ужастиком и с женой, которая сама по себе тот еще ужастик, и слушать, как по крыше барабанит дождь, — таково было высшее счастье, вспомнившееся сейчас нашему министру.

Но не забудем о нас, детях.

Нам теперь нужно было шагнуть вспять. То бишь попытаться вспомнить, как мы вели себя несколько лет назад, и оживить эти воспоминания. Иначе говоря, нам предстояло играть. Вообще-то небольшое удовольствие — играть перед абсолютно равнодушным семейством французского посла. Дождь за окнами казался ему куда полезнее, чем всякие там прятки да жмурки, и, когда я принес в комнату футбольный мяч, он даже бровью не повел, пока я не устроил дриблинг прямо перед ним и его остроносой дочкой Жюльеттой.

Он подвинулся в сторону, ища взглядом кого-нибудь из сановников взрослой компании, но взрослые смотрели на мои ноги и тоже как бы несколько окаменели, а я подумал, что Оулавюр, который ненароком отлучился в туалет, попросту их не предупредил.