Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

От водки, от тесноты стало жарко, Кирилл снял пиджак, потом стянул и галстук; перебивая Марьяну, тоже начал жаловаться на жизнь, а потом рассказывать, как бы хотел все перестроить в театре, а она принялась рассказывать, о чем мечтает по ночам здесь, в восьмиметровке с промерзшим углом, и даже прочла в полный голос монолог Марии Стюарт, выученный «просто так», для себя. Ему показалось, что это не свое, из Пастернака: «К смерти приговоренной, что ей пища и кров, рвы, форты, бастионы, пламя рефлекторов?» — но он ничего не сказал, попросил прочесть еще раз и поправлял, как на репетиции. Потом они счастливо засмеялись и удивились, как это до сих пор близко не познакомились, хотя работают почти рядом.

Он остался у нее ночевать и половину следующего дня проходил по улицам, не зная, как вернуться домой и что сказать матери. Но, оказывается, ничего не надо было придумывать. Перед тем как он явился, к нему заходил приятель и, узнав, что его не было всю ночь, наплел из мужской солидарности про день рождения за городом, куда всех пригласили так поздно и так неожиданно, что обижаться и волноваться Нине Львовне не следует.

Нина Львовна, как ни странно, поверила и огорошила сына вопросом: «Где это было? В Тарасовке, у Крашенинникова?» Вначале он бормотал невразумительное, но постепенно, сообразив, что мать кто-то уже одарил спасительной ложью, стал разыгрывать «предлагаемые обстоятельства», как когда-то в институте на занятиях.

Для вранья был полный простор. Каждый вечер, усаживая его за ужин, мать требовала полного отчета за прошедший день и составила себе довольно ясное представление о труппе и о жизни театра. Теперь она знала даже, кто был как одет на мифическом дне рождения и как выглядит неведомая Кириллу дача Крашенинникова снаружи и внутри. Она только ничего не знала о Марьяне. А он бывал теперь у нее почти каждый день.

На счастье, Марьяне предложили сниматься. Роль не ахти какая, но она была много занята, и смены все ночные, так что Кирилл являлся домой еще до полуночи, проводив Марьяну до проходной Мосфильма. Потом стало хуже. Прошел слух, что флигель, в котором жила Марьяна, скоро снесут, и она так же решительно, как весной, притащила его к себе на блины, за один вечер уговорила пойти в загс. Собственно, даже не уговорила, просто заметила, что на двоих дали бы не комнату в общей квартире, а наверняка что-нибудь отдельное, и он сам же подхватил ее мысль, сказал (себе), что хватит прятаться и (ей) что надо пойти и расписаться. Сказал и сразу начал давать задний ход, перечислять «хотя» и «если», но Марьяне, уже раскусившей его характер, оставалось лишь терпеливо выслушивать витиеватые соображения, а утром позвонить и сказать, чтобы он приезжал, она уже тут, в загсе, и ждет его.

Флигелек с восьмиметровкой скоро снесли; вселение в новый дом задерживалось, и Марьяна жила у подруги, а он — дома, терзаясь мыслью, что мать обнаружит печать в паспорте.

Им дали превосходную однокомнатную квартирку на Комсомольском проспекте. Перевезли туда Марьянины чемоданы и два стула (остальное, решили, должно быть новым, из магазина), не успели поахать по поводу того, что из одного окна видна Москва-река, и парк культуры, и чертово колесо, как Марьяна надела пальто и ему приказала одеться, чтобы ехать к Нине Львовне — повиниться. Она и первой вошла в квартиру, и первой заговорила, и ей, а не сыну Нина Львовна строго ответила: «К чему все это? Я давно знаю». И потребовала себе вторые ключи от квартиры на Комсомольском. Марьяна покорно отдала и даже театрально поклонилась, как бы воочию признавая старшинство свекрови в их маленькой семье.

Любил ли он по-настоящему Марьяну? Ему казалось, что любил, потому что любить для него означало подчиняться, уступать, мириться с чужим мнением, даже если оно и неверно, и находить в этом усладу творящего доброту. Так он любил свою строгую мать. Так же любил и Марьяну, только делать это в отношении ее было в тысячу раз приятнее, ибо, ища собственную выгоду, даже самую маленькую, житейскую, Марьяна все оборачивала так, будто он поступал по собственному желанию. Теперь у него было как бы две матери. Но с первой он и в тридцать пять оставался мальчиком, а со второй, будь даже семнадцатилетним, мог называть себя мужчиной.

Дела в театре по-прежнему обстояли неважно, но Марьяна теперь, часто снимаясь на разных студиях (ее заметили), завела кое-какие знакомства, и Кирилл будто сам собой оказался на режиссерских курсах, попал в группу к Великому Мастеру, без имени которого не обходился ни один учебник по истории кино.

Он довольно твердо стоял на ногах после двух, хоть и неудачных, но своих театральных постановок, да еще учился с охотой, и на курсах его прочили в молодые кинодарования. И дома, в общем, все шло нормально, если не считать бдительного ока Нины Львовны, по возможности не оставлявшей молодых без присмотра. Вернее, его одного. Марьяна как-то уж очень часто стала уезжать, порой ему казалось, что даже охотно, и не торопилась возвращаться; он замечал — старалась прихватить на съемках лишний денек. Только это его и заботило, даже ощущение собственного великодушия (он же сам разрешает жене уезжать) не заглушало опасений, что в отношениях с Марьяной пропала привычная ясность.

Однажды, проходя мимо кинотеатра, он мысленно увидел на афише свою фамилию и остановился, несколько пораженный простотой осенившей его мысли. Скоро курсам конец, и будут деньги, а значит, не надо ничего опасаться. Просто Марьяна должна посидеть с годик дома. Никаких съемок, театр к черту, пусть родит ребенка. Они оба заработались, вот и все.

Он обрадовался, заспешил домой. Поднимался через две ступеньки, заливисто позвонил в дверь и, суетясь, стал отпирать своими ключами, словно за молчаливой дверью все равно кто-то был, хоть его и не встречали. И именно тогда, в тот, казалось, до предела осчастлививший день, еще не сняв пальто, нашел в кухне на столе записку: «Я уволилась из театра. Пригласили постоянно в Новосибирск, и самолет — сегодня. В аэропорт не приезжай. Тебе со мной хорошо, я знаю, но ты вполне можешь существовать при одной мамочке. А вот смогу ли я без тебя