У Троицы окрыленные - Тихон (Агриков)

Вспоминаются здесь слова одного святого отца, который сказал: «Кто прошел безопасно юношеские лета, тот как будто проплыл бурную реку и, оглянувшись назад, благодарит Бога. А иной со слезами на глазах обращается назад и горько ругает себя… Того никогда не воротишь, что потерял в юности. Кто падал, тот достигнет ли того, чем обладает не падавший?..».

Мы живем в такие времена, когда юность окружена многими тревогами, переживаниями, смутами. Минувшая мировая война — сколько она погубила юных душ! Истерзала, изуродовала, искалечила. А теперь разве не гудит грозный набат военной истерии в разных местах земного шара? Но юность хочет жить. Она хочет мира — мира в душе, мира с Богом.

Особое счастье находит юная душа, когда она прилепляется всем сердцем к Господу. Невозможно выразить никакими словами тех блаженных переживаний, какие испытывает юное сердце от любви к своему Создателю. Ведь юной душе, особенно чистой, неоскверненной, смиренно-кроткой и послушной, доступны самые высокие ангельские чувства. А как любит Господь чистое юное сердце! Какой обильной росой нисходит в эту душу благодать Божия! О святая юность! Великий Иоанн Златоуст не находит слов, чтобы достойно воспеть тебя. Да и святые ангелы Божии удивляются твоей красоте и непорочности. И как златокрылые пчелки спешат охранять свой улей, так святые ангелы слетаются светлой толпой, чтобы охранить юную девственную душу.

Александр был еще совсем юн, когда в первый раз трепетно переступил порог Сергиевой обители. Пришел он вместе со своей родной мамой, которая привела его сюда как единственное свое сокровище. Может быть, она исполнила свой материнский обет, данный Богу в ранние годы ее замужней жизни? Или он сам, этот тихий, кроткий юноша, воспалился горячим желанием служить Господу и, умолив свою милую маму, понудил ее проводить его сюда? Или еще какие благодатные мотивы, ведомые только одному Богу, привели их в обитель Сергия Преподобного?

Когда у ворот святой обители их встретил игумен, они оба упали пред ним ниц и не вставали с земли до тех пор, пока он не пообещал взять юношу в свой монастырь. Надо было видеть ту трогательную картину расставания, какая произошла на этот раз у ворот святой обители. Мать-вдовушка разлучалась навсегда со своим единственным любимым сыном. Сын-малолетка, никого не знавший в своей жизни, кроме своей родной мамы, разлучался с ней. Она, обнявши свое любимое дитя, не могла оторваться от него. Оба плакали слезами разлуки и слезами радости. Наплакавшись, мать отпустила сына. Но, отойдя на несколько шагов от ;него, она оглянулась и… дальше идти не могла.

Подбежав к сыну, она снова его обнимала, снова плакала, а затем, отпустив, пыталась уйти.

Но материнское сердце не выдерживало, чтобы не оглянуться последний раз на милого малютку. Оглянувшись, увидев его печальным, она снова бежала к нему, снова обнимала и плакала — и так несколько раз. Собравшиеся у Святых ворот братия с болью в сердце наблюдали трогательную картину разлуки матери с сыном. Сам престарелый игумен утирал платком слезы. Кроткий юноша стоял, как ангел Божий, и ничего не говорил. Замечательно, что и мать не кричала, не голосила, а только нежно-нежно смотрела на сына. Наконец юноша поклонился матери до земли и вместе с настоятелем скрылся за Святыми воротами.

Так молодой послушник Александр оказался в Лавре Сергия Преподобного. Тогда ему было не более 16–17 лет. Так как он хорошо знал грамоту и имел прекрасную память, игумен дал ему послушание продавать свечи.

Надо сказать, что первые дни молодой послушник очень скучал по своей маме. Он часто задумывался о ней, представлял ее дорогое лицо. А когда вечером, помолившись, он ложился спать, то долго не мог заснуть. Все думал и думал о своей маме. Плакал о ней, а во сне звал ее к себе нежными словами.

Но так было недолго. Постепенно брат Саша стал привыкать к инокам, которые к нему относились с отеческой любовью. Стал дружить с ними. Особенно он привязался сердцем к одному старенькому архимандриту, с которым стоял за ящиком и продавал свечи. Это был старый монах, много-много лет потрудившийся в монастырях и на приходах. Приветливый, подвижный, внимательный, он отечески жалел брата Сашу и развлекал его ласковыми словами в минуты уныния. Особенно Саша повеселел, когда его одели в длинный подрясник. Этот день был для него второй Пасхой. Он, как малое дитя, смеялся, прыгал, бегал в этом длинном одеянии по двору монастырскому, путался, падал, вставал, снова бегал, пока не умаялся. Маму свою, с тех пор как простился с ней у Святых ворот, он больше не видел, но молился о ней горячо, со слезами.

Свое послушание за ящиком брат Александр полюбил, хотя оно и было очень и очень беспокойным и суетным. Особенно сильно доставалось в большие праздники, воскресные дни, поминальные, заупокойные субботы — словом, когда было много народа, и он до изнеможения уставал. В такие дни старушки плотной толпой обступали Сашу, и каждая требовала, чтобы он быстро отпустил ее. Им хотелось скорее купить свечки, послушать службу, хорошенько помолиться, помянуть своих родных о здравии или за упокой.

Труднее всего было Саше в это время разговаривать и отвечать на вопросы, так как он вообще не любил многословие, всегда молчал и молчал. А здесь вынуждали его к ответам. Свечи были разной цены, до десяти разных сортов. Богомолки все требовали: той надо за такую-то цену, подороже, а другой подешевле, а третьей самую дорогую и самую дешевую — сразу две, а четвертой несколько дешевых и одну средней цены, не совсем дорогую и не совсем дешевую, а пятой надо разъяснить, почем венчальные свечи, а шестой, а седьмой… О Боже мой, да что это за послушание такое! Но за ящиком, кроме свечей, и просфоры были. И их надо продавать Саше. Да просфоры тоже разные: то самые большие (с явлением Божией Матери Преподобному Сергию), то самые маленькие (с крестиком или с образом одного Преподобного Сергия), то праздничные просфоры, то девятичинные, то заказные, то простые, то с записочкой, то без записочки, то за упокой, то за здравие, то с талончиком, то без талончика, то такие, то другие. Вот тут Саша и разберись. А некоторые обязательно берут и свечечку, и просфорочку, да еще не одну свечечку и не одну просфорочку, а две-три свечечки разного сорта и две-три просфорочки разного сорта. А иные ждать-то не могут — уезжают раньше окончания службы; они заказывают на следующий день или даже на следующую заупокойную субботу. Иным надо записать сорокоуст или выяснить, когда день ангела, или когда «Госпожинка»[1], иным — когда и сколько продолжается «мясоед», а иным — в каких числах будет Пасха.

Кроме того, Саше трудно было объясняться с глухими старушками. Дает он ей свечечку, а она говорит (да так медленно: куда ей спешить-то!), что ей совсем свечки-то не надо, а дай ей просфору. Саша дает ей просфору, а она говорит: «Нет, касатик, мне вовсе не простую надо просфору, а заказную». «За сколько вы заказываете?» — спросит Саша старушку. А она руку прикладывает к уху: ей еще раз повтори, она не расслышала. Но если Саше удается все уяснить, то здесь возникает новое замешательство. Надо подождать, пока бабушка достанет свои деньги: они у нее за восемью узлами. А народ шумит, гудит. Надо скорее. Вот Саша и нервничает. В таких случаях он совсем уходил в себя. Углублялся в свою душу и, чтобы не потерять самообладания, читал Иисусову молитву.

Тяжелое у Саши было послушание. Очень и очень тяжелое. Но он не горевал. Он знал, что его на это дело поставил сам Преподобный Сергий. Поэтому он и не роптал и тем более не отчаивался. Награды себе он здесь, на земле, не ожидал. Да ему ничего и не надо было. Радость его была вся в Боге, в молитве, в послушании. Если у него выпадала свободная минутка, он читал духовные книги. Читал жития святых — это было его самое любимое чтение. Бывало, сидит на скамеечке, сожмется весь в комочек, ничего и никого не видит и читает, читает…

Роста он был невысокого, даже ниже среднего. Сложения плотного. Крепкий он был телом. Иначе, с плохим здоровьем, такое послушание не вынести. Одежда у него всегда была ветхая, плохонькая. Сапоги слишком большие. Ходил он как-то по-особому, совсем не как другие. Шмыгал сапогами, задевал за углы, камни. Вот от этого обувь у него всегда была рваная. «Саша, да у тебя сапог-то каши просит», — скажет, улыбаясь, встречный брат. Саша и виду не подает. Тихонечко поклонится — и пошел дальше.

Года через два по приходе Саши в монастырь ему дали рясофор. Сильно радовался он этому. Старец его, которого Саша особенно любил, благословил ему эту новую одежду, окропил святою водичкой, прочитал особую молитву и обрядил его в рясофор. Чудно и неловко ему было вначале ходить в рясофоре. Особенно клобук налезал ему на глаза, и он не мог видеть, что творится вокруг. А ряска сильно мешала широкими своими рукавами. Когда он продавал свечи или просфоры, то длинные и широкие рукава так мешали Саше, что он прямо не знал, что с ними сделать. А мешали они вот как. Достанет, например, Саша просфорочку, положит ее на ящик, а сам потянется за свечкой, вот тут рукав и заденет за просфорочку, и она полетит вниз. Надо искать. А там, внизу, темно, надо свечку зажигать. Но потом Саша привык и к широким рукавам, и к клобуку. Он просто делал. Когда, например, видел, что народ, как волны, прибывает, прибывает, он снимал свою рясу с длинными и широкими рукавами, снимал клобук и в одном подрясничке работал.