Товарищ Ганс - Александр Рекемчук

Ганс Мюллер и Карл Рауш сели рядком, пристроили как положено балалайки и — Карл кивнул головой — ударили по струнам.

Светит месяц, светит ясный,Светит полная луна…

Я бы не сказал, что мастерство исполнителей было на самом высоком уровне. Но. все же. это походило на музыку.

И уже за столом начали подпевать. Начали притопывать в такт.

И уже какой-то военный гость вскочил с места, одернул гимнастерку, подтянул к локтям манжеты, лихо подкатился к хозяйке, к Софье Никитичне.

А она, любезная, уже взвила батистовый платочек в дородной белой руке…

— Да мусет ду фа-диез шпильн…

— На, да фа-бекар…

Этот разговор велся вполголоса, почти шепотом. И, струны еще тренькали. Но уже не в лад. Уже замирая. И потому услышали все:

— Но их хаб дир г'загт, фа-диез! — Карл побагровел от раздражения и ладонью оборвал звук. Ганс тоже перестал играть.

— Что такое? — недовольно возвысил бровь военный гость: ему не терпелось блеснуть в пляске.

— Он не умейт… он играйт неправильно… — обличал Карл своего партнера. Ганс пожал плечами:

— Я играю правильно. Как в ноты.

Признаться, лично я не мог безоговорочно принять сторону Ганса, хотя и вполне сочувствовал ему. Я-то знал, что у Ганса со слухом дела не ахти. Что природа не наделила его особенно тонким слухом.

— Постойте, постойте! — вмешался в спор Якимов и подошел ближе. Положил им обоим руки на плечи. — А кто вас, простите, надоумил взяться за это дело? — Алексей Петрович подбородком кивнул на балалайки.

— Так решиль ячейка… — объяснил Карл Рауш. — Наша австрийски партийный ячейка. Все политэмигрант должны играть русски народни инструмент…

— Ха-ха-ха-ха!..

Хозяин дома, Алексей Петрович Якимов, повалился на ближайший стул. Его богатырская грудь ходила ходуном, он держался за нее обеими руками, а в глазах его сверкали веселые слезы.

— Ха-ха-ха-ха-ха…

Рассмеялась и Ма. Ее уже давно потешала Гансова балалайка, на которой он ежевечерне в течение часа бренчал, мучительно потея, осоловело вглядываясь в нотные значки. Ее это очень смешило. Она просто сдерживалась до поры. Она боялась, что Ганс обидится за свою партийную ячейку. Он был дисциплинированным партийцем.

Но и Ганс сейчас сидел, округлив глаза и напыжась. Его самого разбирал смех.

Один только Карл Рауш хмурился обиженно и скорбно. Он никак не ожидал, что его столь безответственно подведет боевой товарищ, партайгеноссе. Что он вместо фа-диез возьмет фа-бекар. И еще будет упорствовать в своем заблуждении.

— Вот что, друзья, — уже перестав смеяться, серьезно и сердечно сказал Карлу и Гансу Якимов, — спойте нам лучше что-нибудь ваше, родное, а?.. Как там у вас поют, в Альпах?

Карл и Ганс посмотрели друг на друга. Еще на их лицах стыла взаимная обида. И в глазах еще было отчуждение. И в том, как они посмотрели друг на друга, сквозила нерешительность… Но мало-помалу глаза оттаяли, потеплели. И сделалось ясно, что это их родное уже подступило к сердцу. Ганс откашлялся.

Хо-ля-ри-и-и-иии…—

гортанно и звонко, мальчишеским дискантом затянул он.

Хол-ля-ри-и-и-ооо…—

чуть ниже и чуть глуше, как эхо в горном ущелье, откликнулся Карл.

И вот понеслись, посыпались затейливые рулады, похожие на птичий клекот, похожие на журчание ручья, — диковатый тирольский напев.

Горский напев, каким-то чудом сбереженный народом в своей нагой первобытности в самом центре добропорядочной, отутюженной Европы.

Олля-ри-ра-ри-ра,Улля-ихо-хи-хо…

Множилось эхо. Убыстрялся темп. Подбадривая увлеченных певцов, гости отбивали ритм ладонями…

И в это мгновение резко, не для себя, для всех, раздался трубный звук зажатого платком носа, послышался сдавленный всхлип.

Песня сникла.

Все обернулись. Туда, где сидела Эльза Рауш.

Она плакала. Слезы бежали по ее лицу. Черные слезы сбегали по белому как мел лицу. Только сейчас стало очевидным, что ресницы ее накрашены, а скулы густо напудрены. Что, идя в гости, она не забыла «сделать себе лицо».

— Что с вами, голубушка? — участливо склонилась к Эльзе хозяйка.

— Ее мать… недавно умираль… в Вене, — поспешил объяснить Карл Рауш.

— О-о… — Софья Никитична обняла ее тощие плечи. — Ну, успокойтесь, не надо…

Эльза тыльной стороной ладони стирала с лица черные слезы. Но губы ее были поджаты скорей зло, чем горестно.

— Мама не хотель, чтобы ми ехать сюда… — Она судорожно сглатывала рыдания. — Мама был прав.

— Эльзи, зай руих! — перебил Карл. Он весь напрягся, как тетива. Судя по всему, он угадывал продолжение этого разговора.

Но ее уж было не унять.

— Ми имель ин Вена свой дом. Мой муш работаль хороши фирма. Цванциг яре… дфадцат лет!.. Унд хозяин обещать ему пенсион…

— Эльзи! — снова перебил ее Карл.

— А сдэсь… он так мало получайт… Ми иметь дети…

Карл Рауш порывисто, как только это возможно при его комплекции, вскочил. Его мясистые щеки пылали.

— Вир геен нах хауз, Эльза, — неожиданно тихо сказал он. — Руф ди киндер…

Эльза умолкла. Побледнев еще больше, она встала из-за стола и вышла из комнаты.

Карл с видом убитым и несчастным, но стараясь все же смягчить впечатление от этой сцены, улыбаясь через силу, направился к Софье Никитичне.

— Я прошу исфинить. Она немножко болеть… Спасибо.

И, кивнув всем, кто был в комнате, удалился.

В передней слышались приглушенные голоса Отки и Лотки — они говорили по-немецки, с матерью наверное. Потом лязгнул замок. Открылась и затворилась входная дверь.

— А не выпить ли нам по маленькой? — бодро предложил Якимов и, взяв со стола бутылку, прочел на этикетке — «Фин-Шампань».

Уже был поздний вечер, когда гости разошлись. Все ушли. Остались лишь сами хозяева да еще мы: мама Галя, Ганс и я.

Ма вызвалась помочь Софье Никитичне управиться с посудой, и они, вооружившись полотенцами, сели вдвоем за стол там же, в гостиной, чтобы не таскать всю утварь на кухню — чашки, блюдца, тарелки — боже ты мой, гора!..

Якимов увел Ганса к себе в кабинет.

А мы с Танькой уселись в ее комнате прямо на полу, на истертом ковре, и занялись этими дурацкими блошками.

Щелк. Мимо.

Скок. Мимо.

Прыг. Прыг. Знай наших!

Я все раздумывал: говорить ей или не говорить? О сокровенном. О своей мечте.

И не утерпел. Сказал:

— А знаешь, скоро будут такие школы, где ребят учат на летчиков и артиллеристов. Такие специальные школы… Нет, не взрослых, а ребят — после седьмого класса. Честное слово!.. И они будут носить настоящую военную форму. Голубые петлицы — у тех, которые на летчиков. И ремень с бляхой.

— Не ври.

— Я не вру. Это правда. Мне Ганс говорил. Он в газете читал.

— Мальчишкам — военную форму?

— Да. Только мне еще четыре года ждать: туда после седьмого принимают. Круглых отличников.

— Но ты ведь не круглый?

— Но ведь еще четыре года…

Меня, признаться, самого смущало то обстоятельство, что я не круглый. И, лишь услыхав про голубые петлицы, я впервые заскорбел об этом.

— А знаешь, — сказала Танька, — в Москве есть такая школа, где маленьких девочек учат на балерин. Они там живут, в школе, и все время танцуют. Танцуют, танцуют…

— А уроки? — усомнился я.

— Вот чудак! Они на уроках и танцуют! М-м… Ничего себе заведение.

— Это как же, — спросил я, — тоже после седьмого?

— Нет. Хоть с первого, хоть со второго, хоть с третьего… Хоть сейчас!

Танькины глаза ликовали. Хоть сейчас! Вот сейчас она немедленно поедет в Москву, в ту школу, где танцуют на уроках.

Она вскочила, оттолкнулась пятками от пола и, встав на носки, мелко-мелко засеменила вдоль комнаты— ноги прямые и тонкие, как спички, руки вразброс, растопырены пальцы…

— Значит, там на артисток учат?

— Ну да.

— А тебя не примут, — с сожалением сказал я.

— Почему?

— Туда конопатых не берут.

— Я… конопатая?

Она застыла, обмерла. Потом, невесомо ступая, все еще на цыпочках, приблизилась к зеркальцу, висевшему у ее кровати. И заглянула в него — осторожно, сбоку, едва-едва, с той леденящей робостью, с какой поутру окунают в ручей щиколотку…

Уж не знаю, что она там увидела, что она там нашла, на своем лице. Я ведь не со зла. Мне и впрямь показалось, что, на весну глядя, у нее по всему носу и по соседству с носом сквозь прозрачную белую кожу проклюнулись желтинки — будто сквозь снег пробились огоньки мать-мачехи.

Я-то их увидел, веснушки. Она же, конечно, не обнаружила.

И, крутнувшись волчком, бросилась на меня.

Я от нее.

А она за мной.

Я в дверь.

Она следом.

Мы как угорелые носились по квартире — из комнаты в комнату, из двери в дверь. Кабинет, гостиная, детская. Гостиная, детская, кабинет… Детская, кабинет, гостиная.