У тебя иное имя - Хуан Мильяс

Хулио попросил счет и в последний раз попытался взять ситуацию в свои руки.

— Что ж, на днях мы вам напишем и известим, какое решение принято относительно публикации вашей рукописи.

И тогда Орландо Аскаратэ поставил локти на стол, резко придвинул лицо к лицу Хулио и, нарушив сомнительный нейтралитет, который сохранял до этой минуты, произнес следующее: “Послушайте, сеньор Оргас, я не пью и не курю. Мне нужно совсем немного денег для того, чтобы жить, и я начисто лишен тщеславия. Я хочу этим сказать, что могу посвятить все мое время и все мои силы тому, чтобы писать. Я не спешу. Я знаю, что у меня получается хорошо и что если меня не напечатаете вы, то напечатают другие. Ждать недолго. Три, четыре, от силы пять лет. Мне все равно. В тот день, когда это случится, я стану знаменитым и мой труд окупится тысячекратно. Поэтому не переживайте за меня слишком сильно. Не пытайтесь покровительствовать или помогать мне. Я в этом не нуждаюсь. Если вы считаете, что “Жизнь в шкафу” представляет интерес, — напечатайте ее, и дело с концом. В противном случае — верните мне рукопись и расстанемся друзьями.

Хулио расплатился, и они вышли на улицу.

Прощаясь, Орландо Аскаратэ заметил:

— Мне показалось, что вы не взяли с собой счет.

— Зачем? — Хулио даже растерялся.

— Чтобы отдать в бухгалтерию. Вам ведь оплачивают расходы на деловые обеды?

Хулио не ответил. Пожал руку молодому автору и зашагал в сторону, противоположную той, в какую направился Орландо Аскаратэ. Зашел по дороге в бар, спросил кофе и коньяку, облокотился на стойку и стал размышлять над тем, в каком тоне следует составить рецензию на рукопись начинающего автора. Рецензия должна быть достаточно суровой, чтобы рукопись не пошла в печать, но при этом составлена достаточно умно, чтобы не возникло вопросов, если за публикацию возьмется какое-нибудь другое издательство и книга будет иметь успех.

Вскоре в бар вошла группа молодых людей, которые устроились рядом с Хулио. Они громко разговаривали, и Хулио, прислушавшись к их разговору, понял, что они студенты факультета искусствоведения. Судя по всему, они возвращались с нашумевшей художественной выставки и были очень взволнованы увиденным. Среди них был один юнец, который пытался произвести впечатление на присутствующих девушек категоричностью своих суждений. Хулио сразу его возненавидел. Не сводя глаз с вызывающе одетого юнца, слушал он его разглагольствования. Создавалось впечатление, что этот парень счастлив от того, что знаком с самим собой. А когда ему требовалось проиллюстрировать свою мысль, он всякий раз приводил в качестве примера собственные картины и скульптуры.

Расплатившись, Хулио направился к выходу. Он был уже совсем пьян. У дверей он обернулся и крикнул, обращаясь к юному гению: “Тупица! Ты просто тупица!”

Когда он вошел в квартиру, его поразила царившая в ней недобрая тишина. В окно светило солнце. Пахло бульоном.

Он включил телевизор и убрал звук. Упал на диван. Он не чувствовал никакой привязанности ни к месту, где пребывал, ни к окружавшим его вещам. Все было родным и в то же время чужим. Чужим из-за явной враждебности, которую проявлял по отношению к нему каждый из находившихся в квартире предметов, а родным, потому что являлось частью его жизни, его историей — как запах куриного бульона или немой телевизор. Лишь канарейка, казалось, была счастлива в этом царстве, словно тайком от Хулио захватила в нем власть. Птица и мебель казались заговорщиками, и их таинственная связь усиливалась сейчас, на склоне дня, из которого Хулио был безусловно исключен.

Он налил себе выпить и стал ходить из угла в угол. Он был совсем пьян. Он никак не мог успокоиться: ему необходимо было отомстить за перенесенное унижение. И тогда он посмотрел на письменный стол и представил, как сидит и пишет тот роман, который Орландо Аскаратэ назвал водевилем. Когда пациент догадывается, что влюблен в жену своего психоаналитика, то решает убить его. Убить с помощью его собственной жены. Это обычное и вполне правдоподобное преступление. Убийство происходит во время очередного сеанса, и жена жертвы уничтожает карточку убийцы в архиве мужа. Какой же это водевиль? Это трагическая история, полная страсти. Замысел ее уже почти готов. Разве это не самая лучшая месть — написать хороший роман?

Мысль эта его успокоила, и он хотел тут же сесть за работу, но решил, что прежде все же следует несколько часов поспать. Потом, ближе к ночи, он, не торопясь, примет душ и будет готов приступить к осуществлению поставленной задачи.

Десять

В то воскресенье Лаура проснулась в шесть утра. Рядом с ней крепко спал муж. Она осторожно приподнялась на локте, откинула одеяло и спустила ноги с кровати, прямо в заботливо приготовленные накануне тапочки. В доме было холодно.

У нее было в запасе несколько часов свободы: Инес и Карлос проснутся не скоро, а проснувшись, будут еще долго валяться в постелях. Поэтому она надела теплый халат, зашла по привычке в комнату дочери, посмотреть, как та спит, прошла в гостиную, встала у окна и долго смотрела, как поднимается над городом солнце, чтобы потом описать этот рассвет в своем дневнике.

Сварила кофе и с чашкой дымящегося напитка в руках вышла на лоджию. Шар солнца только начинал выкатываться из-за зданий, расположенных вблизи аэропорта Барахас. Лаура посмотрела на крыши, вздохнула и прочертила взглядом воображаемую линию, соединяющую ее дом с домом Хулио.

Потом вернулась в гостиную и достала из тайника дневник. Зажгла сигарету, допила кофе и начала писать: “Стоя на лоджии, я нашла взглядом твой дом. Пролетела над крышами и через окно проникла в твою гостиную. Канарейка спала.

Я еще ни разу не написала твоего имени на этих страницах. Благоразумие и страх не позволяют мне рассказать здесь о той новой жизни, которая открылась мне в прошлую пятницу. Я начала вязать тебе свитер. Я никогда тебе его не подарю, но он будет напоминать мне о тебе всякий раз, когда я буду вынимать его из шкафа. Сегодня я встала очень рано, чтобы побыть одной. Меня все раздражает. Даже одиночество. Сейчас, когда все спят, а я не то чтобы бодрствую, а скорее томлюсь бессонницей, я думаю о тебе. Я теряю благоразумие. Я не должна писать это. Не должна.

На самом деле я открыла дневник, чтобы записать в нем: “Любовь и секс дают “себовь и люкс”, “Принсипе-де-Вергара — это Версипе-де-Прингара”, “милый Хулио” — это “хилый Мулио”, “тайная любовь” — это “лайная бюмовь”, а “истовная любория” — это “любовная история”, а “стайная тасть” есть “тайная страсть”, и “бребовный лед” есть “любовный бред”.

Если бы я писала почаще, то, думаю, сплетала и расплетала бы слова с такой же легкостью, с какой вяжу и распускаю вязанье. Вязать и писать — занятия совершенно разные, но требуют одинаковой степени сосредоточенности, а еще для них необходимы желание расследовать и искать. А я, как мне кажется, наделена этими качествами в значительной степени. Суди сам: “Мсе волчат в гящем спороде дука я помаю о любе, темимый...”

В глубине коридора послышались шаги, и она поспешно спрятала дневник. Шаги казались неуверенными и затихали перед дверью в каждую комнату, так что Лауре хватило времени закрыть ящик письменного стола, достать из плетеной корзинки вязанье, сесть на диван и начать с отсутствующим видом работать спицами.

Карлос просунул голову в дверь гостиной.

— Вот ты где, — сказал он.

— Не спится, — ответила Лаура.

Карлос сел в кресло напротив нее. Встряхнул головой, чтобы прогнать сон, поежился от холода и, наконец, взглянул в глаза жены со всей серьезностью, на какую был способен утром в воскресенье: “Тебе не кажется, что нам пора поговорить?”

— О чем? — отозвалась она.

— О нас с тобой, Лаура. О нас с тобой.

— А разве что-нибудь случилось? — произнесла она, и спицы в ее руках задвигались быстрее.

— Пожалуйста, посмотри на меня, — попросил он.

Лаура подняла глаза от вязанья и увидела стареющего и лысеющего мужчину — у которого наверняка плохо пахло изо рта — в полосатой пижаме, которую она сама ему когда-то купила.

— Надень халат, замерзнешь, — сказала она ему, снова опуская глаза.

— Не хочу я надевать халат, я хочу поговорить с тобой, — в тоне Карлоса была не то мольба, не то раздражение.

— А я не буду с тобой разговаривать, пока ты не наденешь халат. Простудишься, а мне потом с тобой возиться.

Карлос послушно поднялся, вышел из гостиной и через некоторое время вернулся в белом купальном халате. Снова сел и закурил. Лаура посмотрела на него: он был все тот же, только теперь, в белом халате, он казался еще старше.

— Ну, и что ты хотел? О чем нам нужно так срочно поговорить?

— Можешь ненадолго перестать вязать?

— Не могу, — сердито нахмурилась она. — Я могу вязать и разговаривать одновременно.