Павел Филонов: реальность и мифы - Людмила Правоверова

Брат написал два портрета моего мужа. Первый написан в 1923–1929 годы, он его подарил нам. Портрет был напечатан в 1923 году в «Красной панораме»[250] и в 1969-м в книге «Подвиг века» (там же помещен автопортрет брата, относящийся к 1909–1910 годам). Портрет мужа очень хорош. В 1935–1936 годы брат написал для себя повторение. Все как будто то же, но не то. Этот второй портрет мне не нравится, хотя написан тоже по-филоновски: он «сделан».

Вернувшись с фронта, брат некоторое время жил в доме сестры Екатерины Николаевны, где жила и я. Было очень голодно и холодно. И брат стал учить меня, как надо есть, чтобы, съев немного, лучше насытиться. Прежде всего он рассказал мне, как сам научился есть.

В 191…[251] году, по паломническому паспорту, он отправился в Палестину. На пароходе, кроме русских паломников, были турки, арабы, греки. Брат сделал несколько зарисовок. До меня дошли только две акварели, которые я храню: чудесная маленькая акварель «Палубные пассажиры» и неоконченная «Торговка яблоками на берегу»[252].

Он рассказал мне, как ели русские паломники и как ел молодой араб. Паломники достали большую деревянную чашку, ложки, накрошили в чашку черных сухарей, нарезали лук, залили все это водой, сверху полили постным маслом и, сев вокруг этой чашки, начали трапезу. И, наевшись, легли, отяжелевшие, спать.

Тут же на палубе, у самого борта, сидел молодой араб. В одной руке у него был небольшой кусок белого хлеба, в другой кисть винограда. Смотрел он куда-то вдаль, потом, не отрываясь от того, что видел, начал есть. Он отламывал кусочек хлеба, брал одну виноградинку и очень медленно их разжевывал. Таким образом — кусочек хлеба, виноградинка — съел он свой небольшой запас, все так же неотрывно глядя вдаль. Он был сыт, остался таким же легким, как и до еды, и потребности сна у него не появилось. Это понравилось брату, он решил делать так же. И с тех пор так питался. Он уверял меня, что так меньше съешь, а пользы и сытости будет больше. При этом он всегда читал. Питался он у себя в комнате. Екатерина Александровна питалась отдельно, никакие ее уговоры на него не действовали.

Нелегко было Екатерине Александровне жить с братом, видеть, как он голодает, иметь возможность поделиться с ним, т. к. она как народоволка получала паек, и не сметь предложить что-то ему, мужу. Как-то она рассказала мне о таком случае. Однажды, видя, что брат во время еды читает, решилась незаметно положить в его кашу кусочек масла. Увидев это, он так рассвирепел, что сказал ей: «Разве ты жена мне? Ты мне враг!»…[253]

День рождения брата, несмотря на его протесты, Екатерина Александровна всегда отмечала. 21 января мы — сестра Мария Николаевна, мой муж и я — бывали у них. Иногда приходила и сестра Александра Николаевна. Все мы были как-то особенно настроены, видя его сидящим с нами за столом, а не за мольбертом, не за работой. Он бывал всегда очень весел, как-то по-детски весел, много рассказывал, шутил, острил. Петя всегда приготовит бутылочку вина. Все было очень скромно, но атмосфера была по-настоящему праздничной. После вечера брат, иногда с Петей, провожали нас до Кировского моста, дальше мы шли одни пешком к себе на Невский, а он возвращался домой.

Однажды, проводив нас только до Большого проспекта, они распрощались с нами. Мы пошли одни. Когда перешли Кронверкский проспект, со скамейки нам навстречу поднимаются улыбающиеся брат и Петя. Оказывается, брату показалось невежливо не проводить нас до моста, как обычно. Они сели на трамвай, перегнали нас и еще раз попрощались, уже у моста. Новый год тоже отмечался (но без нас, в это время у меня были концерты). Тогда мольберт придвигался к столу, и брат, продолжая работать, так встречал Новый год. Иногда только с Ек[атериной] Ал[ександровной], иногда бывал с ними и Петя. С какой грустью вспоминаю я эти далекие времена…

В 1927-м или 1928 году в Ленинград приезжал французский искусствовед Ван-Ойен. В Русском музее внимание его привлекла небольшая работа неизвестного ему художника. Это была ранняя работа брата, написанная сразу после ухода из Академии и проданная за пятьдесят рублей Русскому музею. Он стал спрашивать кто художник и узнав, что х[удожни]к живет в Ленинграде, Ван-Ойен попросил договориться с ним о встрече. Из музея позвонили и передали просьбу искусствоведа. Да, Ван-Ойен хотел приобрести что-либо из работ Филонова. Но брат от встречи отказался, объяснив, что занят, работ не продает. Через несколько дней ему снова позвонили, так как Ван-Ойен решил, что предложенный им ранее день был неудобен и встреча все-таки состоится. Но встреча не состоялась.

В Москве, в Третьяковской галерее В[ан]-О[йен] увидел другие работы брата. Заинтересованность его была так велика, что он из Москвы прислал письмо. Он написал, если брат не хочет продать свои работы, то он предлагает устроить выставку Филонова в Париже и закончил свое письмо фразой: «Ваши условия будут моими»[254]. Брат не согласился, считая, что его работы должны быть сначала показаны в Советском Союзе. Письмо Ван-Ойена не сохранилось, но выдержки из него приведены в вечернем выпуске «Красной газеты» за номером 278 от 25 ноября 1930 года, в связи с кампанией за открытие выставки в Русском музее[255]. Я долго искала газету, чтобы вписать в оставленное мною место в записях для номера газеты, и найдя ее, узнала, что также брат оставил без ответа обращение к нему из Нью-Йорка, в котором говорится, что некий Христиан Бейнтон обратился с просьбой к своему правительству о возбуждении перед правительством СССР ходатайства об устройстве в Америке выставки работ Филонова.

Брат уничтожал очень много своих работ. Пересматривая их, он что-то отбирал и «доводил» (его выражение — «довести»), а что-то безжалостно уничтожал, сжигал.

Как подумаешь, сколько хороших картин было уничтожено, — становится жутко. Никакие уговоры, убеждения на него не действовали.

Работая, он выделял какой-то кусок и начинал писать со всей силой, с максимальным напряжением. Доведя этот кусок до такой степени сделанности, которая удовлетворяла его, он с подъемом начинал писать всю картину, доводя ее до степени «сделанности» первого куска.

Как-то в разговоре кто-то из его учеников сказал мне, что брат начинал рисовать с левого нижнего угла.

Не думаю, чтобы это было так, и вот почему. Среди его работ есть несколько неоконченных, где нижний левый угол — свободен.

Глаза его никогда не отдыхали. Если он не работал (его рабочий день был восемнадцать часов, а переставал он работать, только когда садился поесть), то начинал читать. Очков он не признавал и до самой смерти работал без очков.

Брат мечтал о комнате, свет в которую шел бы со всех сторон. Мечтал о комнате! Никогда я не слышала от него слово «мастерская». Работая, он слушал радио, любил, когда по его просьбе Екатерина Александровна читала ему вслух. Она читала все, что выходило нового, газеты. Хорошо зная английский язык, читала ему английские журналы, книги.

Брат никогда не отдыхал, я не знаю, а вернее, я точно знаю, никаких домов отдыха, никаких дач, никаких поездок за город не признавал. За городом он бывал только в тех редких случаях, когда жена его получала путевку в дом отдыха, тогда он навещал ее, и они гуляли в парке, так как обыкновенно жила она в Доме ветеранов революции в Пушкине.

Жену свою брат очень любил. Он называл ее «Дочка», а не по имени. Однажды мы, муж, сестра и я, возвращались после его доклада в Доме художника домой и в трамвае услыхали такой разговор: один из обсуждавших выступление брата вдруг спросил, женат ли Филонов. И получил ответ: «Не знаю, женат ли Филонов, но дочка у него есть». Кто-то из них сказал: «Здорово он говорит!», а другой в ответ: «А еще лучше ругается!»

Из дневника жены брата. 1924 год. Зашла, у него был Левдиков. Разговор был о воле личности. Он опять высказал свой взгляд, что волею и упорством человек может достичь всего, что из всякого он сделает такого же мастера, как он сам. Он не признает, что существует талант, гений, но что человек упорством достигает всего. Затем мы провели хороший вечер. Настроение было крайне приподнятое и много хорошего сказал он мне, и что он придумал, чтобы нам не ссориться, и какую картину он хочет, чтобы я нарисовала, и что я начинаю рассуждать, как филоновская дочка, и чтобы я дала слово, что мы никогда не оставим друг друга и т. п. Словом один из незабываемых дней.

Возможно, брат прожил бы дольше, если бы во время войны и блокады не отрывал от своего голодного пайка какую-то часть, чтобы принести ей кусочек булки или печенья! А она была старше его почти на двадцать лет! Умерла Екатерина Александровна через пять месяцев после его смерти. <…>

Брат очень много времени отдавал ученикам. Ограничивая себя во всем, чтобы иметь больше времени для работы, не беря поэтому заказов, голодая, не имея теплого пальто, сам чинил свои ботинки, да всего и не вспомнишь! — для учеников не жалел своего времени. Сколько раз я выслушивала сожаления о том, что брат так много тратил труда и времени на учеников. Он делился с ними всем, что знал сам. Считая, что художник должен быть всесторонне образован, он учил их даже английскому языку.