Люди в сером 3: Головоломки - Андрей Бурцев

– И все-таки?.. – настаивал Вольфрам.

– Не было там никаких артефактов, и быть не могло, – отрезал Дежнев. – Там вообще ничего не было, на этой треклятой поляне. Полная аннигиляция. Один пепел и шлак.

– Пепел и шлак, – задумчиво повторил Вольфрам. – И три человека, которые сумели выбраться из этого ада. Правда, двое из них умерли по дороге в больницу. Но вот третий…

– Полный инвалид, – оборвал его Дежнев. – Катается в инвалидной коляске, мочится в шланг и, главное, ничего не помнит о событиях в лесу. Вообще ничего. Я сам проверял психосканером. Полный нуль, в основном, базовые рефлексы. Он даже говорить разучился.

– Понятно, – криво усмехнулся Вольфрам. – Ну что ж, спасибо тебе, Петр Степанович, за откровенный разговор. Ну что, теперь настал час потехи? – и тронул ногой звякнувшую стеклотарой сумку.

– Чаепитие отменяется, – проскрипел Дежнев. – Устал я. Все же, возраст не тот, отдыхать часто требуется. Ты уж не серчай, старлей…

– Понятно, – вздохнул Вольфрам, быстренько попрощался и покинул не слишком гостеприимное жилище.

Но все таки что-то тревожило его, не давало покоя. Какое-то смутное ощущение, что он упустил нечто важное, что услышал, но на что не обратил внимание. Ладно, отмахнулся Вольфрам, запись беседы есть, в Конторе прослушаю еще раз, может, что и всплывет.

Но уже на платформе, дожидаясь электрички, идущей в славный город Вирск, Вольфрам сообразил, что это было. На прощание Дежнев назвал его старлеем. А ведь Вольфрам представился ему просто по имени, не упоминая звания. Что это было? Просто догадка, или…

Из записи допроса Павлюкова Н.А.

«– … мы должны были провести ночной магический обряд на месте бывшего дома Ипатьева.

– Для чего?

– Чтобы пробудить…

– Ну, продолжайте, что замолчали? Или вы считаете, только сумасшедший сотрудник госбезопасности мог плести такую ахинею?

– Но ведь он…

– Послушайте, милейший Николай Андреевич! Если вы продолжите в таком же духе и будете дальше бекать и мэкать, я закончу эту беседу, и разговаривать вы будете с другими сотрудниками и в совершенно иной обстановке. Как вам обвинение в клевете на наши доблестные органы?! Все изменится, едва вы окажетесь за дверями этого кабинета. Никто не сможет гарантировать вам безопасность… А я могу! Вы понимаете это?!

– Да…

– Итак, продолжим. То, о чем мы сейчас говорим, имеет в какой-то мере особое значение. Поэтому договоримся так. Вы мне выкладываете все как есть и все, что помните, а я уже отделю зерна от плевел. Расскажите еще раз о тех ощущениях, которые вы испытывали во время… так называемого обряда. Что это было. Голоса, предчувствия?

– И то и другое вместе…»

В ночь с 11 на 12 июня 1983 года

Ровно за полчаса до полуночи Сорокин разбудил остальных членов экспедиции, умаявшихся за день прогулкой по городу и проспавших весь вечер, несмотря на жару, духоту и неприятный запашок в заброшенной сторожке. Хмурый и загадочный Максютов расстегнул ремни тяжелого тюка, который притащил из машины, и раздал каждому по плотно набитому рюкзаку.

Павлюков взял свою ношу и крякнул – рюкзак был небольшим, но оказался неожиданно тяжелым, словно набитым свинцовыми гантелями.

– Ничего, тут недалеко, – подбодрил его Сорокин.

На улице стояла совершенная темнота. Луны на небе не было, она должна была взойти только к трем часам ночи, насколько знал Павлюков, улица Карла Либкнехта, протянувшаяся за пустырем, равно как и пересекающая ее Клары Цеткин, была не освещена ни единым фонарем. Усыпанное по летнему крупными звездами небо казалось бездонным в своей черноте.

У Сорокина и Максютова оказались мощные фонари. Два луча света прорезали темноту пустыря, указывая дорогу прямо в середину зарослей крапивы. Никто не ворчал, но все, кроме двух ведущих, переглядывались в темноте и недоуменно пожимали плечами.

– Осторожней идите, товарищи, – предупредил Сорокин. – Здесь могут быть выбоины, не упадите…

Тут же Кеша, самый молодой из членов экспедиции, пошатнулся и взмахнул руками, издав невнятное ругательство. Правда, он тут же извинился перед строго поглядевшей на него Екатериной Семеновной, но после этого инцидента почему-то пропала всеобщая скованность, все почувствовали себя увереннее и бодрее.

Посреди пустыря Максютов остановился, скинул свой рюкзак на землю и глухим, монотонным голосом велел остальным сделать то же самое. Потом он взял поочередно каждого за руку и отвел в какую-то определенную точку.

– Все нормально, все нормально. Скоро вы все поймете, – сказал Сорокин. – А пока что прошу всех делать то, что просит Арнольд Петрович.

Павлюков отметил, что их расставили так, что они оказались в трех углах звезды, с размахом лучей метров в восемь. Что-то это смутно напомнило ему, но что, но не мог догадаться и морщил в безуспешных попытках лоб.

Загадочный Максютов тем временем достал из рюкзака и собрал какой-то прибор на высоком фотографическом штативе, похожий на теодолит, но не горизонтально, а под тупым углом вверх. Потом он несколько минут то и дело смотрел в него, а потом делал какие-то записи или вычисления в записной книжке, а Сорокин светил ему фонарем. Потом Сорокин вернулся на свое место, а Максютов раздал всем толстым черные свечи.

– Спички у всех есть? – спросил он глухим своим голосом, словно у человека, который давно ни с кем не разговаривал и сейчас вспоминал, как это делается. – А вот курить пока воздержитесь, – предостерег он Штерна, неугомонного курильщика, который пользовался каждой минутой, чтобы задымить очередной сигаретой. – Я вас надолго не задержу.

Штерн с досадой растоптал так и не зажженную сигарету каблуком. Максютов перенес штатив и установил его так, что он встал в незанятый угол правого плеча звезды, а сам, держа в руке какую-то плоскую и широкую то ли чашу, то ли блюдо, встал в острие центрального луча. Звезда была завершена.

Это же пентаграмма, пронеслось вдруг в голове у Павлюкова, и он вздрогнул, словно его пронзал налетевший невесть откуда холодный ветер. Но ветер ему лишь показался. Ночной воздух был совершенно неподвижен и тяжел, стало душно, как перед грозой. И словно в подтверждение этого далеко у горизонта бесшумно вспыхнула дрожащая зарница.

– Зажгите свечи, – донесся до него голос Максютова.

Павлюков чувствовал, как по лбу медленно катятся тяжелые капли пота, но почему-то не мог поднять руки, чтобы смахнуть их. Действуя размеренно и четко, как автомат, он зажег толстую черную свечу, а внутри у него в это время все дрожало и трепетало.

Черные свечи и пентаграмма – а пятиконечная звезда, по сути, не что иное, как незавершенная пентаграмма, – являлись непременными атрибутами черной магии, а также входили в состав Черной Мессы. Как историк, Павлюков знал примерную суть этих ритуалов. Как современный человек и советский ученый, он не мог относиться к ним иначе, чем как к примерам мракобесия и средствами управления одураченными, напуганными толпами. Но зачем это нужно здесь и сейчас, он представить себе не мог, но не мог и воспротивиться этому. Даже если бы он сумел взять контроль над своим внезапно вышедшим из повиновения телом, оставалось еще впитанное с рождения повиновение человеку власти, представителю всемогущей Конторы под известной всем аббревиатурой КГБ, которым являлся руководитель экспедиции Сорокин.

Конец ознакомительного фрагмента.