Рок-н-ролл - Дэвид Макнил

Говоря это, он хлопает себя по животу и тут только замечает, что рубашка распахнута. Он застегивает пуговицы. Жалко, конечно, что не получилось с футболкой, ну ничего, возможно, еще пригодится для следующего случая. Мысль об этом вытесняет все мои грустные размышления. Клоссон тоже прощается, он, разумеется, решил, что странная улыбка, осветившая мое лицо, это не что иное, как нервный спазм, вызванный недавними излишествами.

— Я оставляю вас с Нелли, уважаемый, это наша дежурная санитарка, идемте, я вам ее представлю, вы увидите, это истинный ангел.

Мы опять выходим в коридор. В гостиной странный человек по-прежнему сидит, уставившись в потухший телевизор, комментируя несуществующую передачу, Клоссон поворачивается ко мне:

— Это несчастный Марио, синдром Корсакова. К сожалению, это необратимо…

Он стучит в дверь помещения для дежурных врачей, открывается маленькое окошко, оттуда появляется свежее личико Нелли. Увидев начальника, она открывает задвижку, которая, должно быть, защищает ее от опасных наркоманов. Здесь хранятся все медикаменты, в том числе столь желанный метадон, заменитель, который дают героинозависимым. Мы входим в комнату, дверь за нами тут же запирается. Доктор подталкивает меня вперед отеческим жестом, раздражающим меня неимоверно.

— Нелли, позвольте представить нашего нового пациента из Франции. Он пробудет у нас несколько недель. Сейчас ему нужно отдохнуть, тем более что это другой часовой пояс. Я зайду завтра ближе к полудню.

Толстяк еще раз прощается со мной и машет рукой Нелли. Наверняка это его любовница, держу пари, что ей нравятся толстые: она смотрит на него с таким вожделением. Открыв каталожный ящик, она достает формуляр, который нужно заполнить, и задает мне кучу вопросов: фамилия, адрес, профессия, есть ли на что-нибудь аллергия — в общем, самые банальные вещи, на которые я отвечаю почти машинально. Но когда дело доходит до вероисповедания, я возмущаюсь:

— Какое это имеет отношение к моим проблемам?

Она пытается меня успокоить.

— Это просто чтобы знать, за кем посылать в случае кончины: за кюре, пастором, раввином — ну, вы понимаете.

Разумеется, понимаю. И теперь я совершенно спокоен. Она сердито засовывает заполненные листочки в толстую папку, громко щелкает скоросшивателем и поднимается, чтобы открыть мне дверь. Все это не глядя на меня. Я без труда нахожу свой бокс, раскладываю вещи в маленьком шкафчике. Их у меня не слишком много, поэтому все происходит довольно быстро. Тогда я вновь направляюсь к входной двери «гостиницы», которая больше напоминает блокгауз. Дверь расположена на первом этаже небольшого здания из красного кирпича. Мне просто хотелось бы прогуляться, еще раз зайти в салун и повидаться с Люси, выпить последнюю кружку пива, прежде чем покончить со всем окончательно. Дверь открыта, она выходит на террасу, где стоят садовые пластмассовые стулья и большая цилиндрическая пепельница, доверху заполненная окурками. Я огибаю стулья и направляюсь к тротуару. Тут же очередной «помощник», сидящий на багажнике автомобиля, меня останавливает. Границу пересекать нельзя, а граница — это там, где кончается гравий. Вид у этого типа не сказать чтобы развязный, но взгляд пустой и бессмысленный, рука наверняка тяжелая, этакий зомби-охранник-каторжник. Ладно, я не настаиваю, послушно возвращаюсь к кромке. Тем хуже для «Салуна последнего шанса», тем хуже для пива и тем хуже для Люси, у которой ничего нет под блузкой с оборками.

Делать мне нечего, читать тоже нечего, если не считать «Руководства по эксплуатации» к принтеру. Даже Библии нет, вопреки моим первоначальным предположениям. Ночного столика и то нет. Я решаю, что в ожидании остальных, встречаться с которыми я не слишком жажду, можно было бы включить старый телевизор, так и время пройдет быстрее, и тот несчастный сможет полюбоваться не только потухшим экраном. Возвращаюсь в гостиную и включаю телевизор. Там только какие-то идиотские игры, зато, увидев картинку, тип начинает радостно аплодировать. Но боже, что же я наделал? Из своей дежурки, как смерч, вылетает Нелли, быстро нажимает на кнопку. Она говорит мне, что здесь можно смотреть телевизор только после девятнадцати часов, причем не дольше тридцати минут. Потом ужин, потом вечерние процедуры до десяти часов, а ровно в одиннадцать все должны быть в постели. Я говорю, что сейчас уже без десяти. Какая разница, что может случиться? Она находит меня слишком дерзким и решительно одергивает:

— Здесь сколько пациентов, столько историй болезни. Случаи разные, иногда очень тяжелые, вот почему у нас такие строгие правила, и их необходимо выполнять.

Она протягивает мне что-то вроде циркуляра, который забыла дать раньше. Это правила внутреннего распорядка, уверен, что, если бы Нелли вручила его мне по прибытии, я бы не совершил этих двух страшных преступлений, а именно: не переступил бы кромку гравия и не включил телевизор до девятнадцати часов. Этот пресловутый регламент крайне прост: запрещено все. Запрещено курить, есть или пить в комнатах. Только воду. Категорически запрещено заходить в комнаты других пациентов. Любые сексуальные контакты караются немедленным и окончательным исключением. Запрещено выходить из «гостиницы» без сопровождения «помощника». Находиться можно только на террасе и только до одиннадцати. Дамам запрещено выходить к завтраку в пеньюаре, если под ним ничего нет. Запрещено то, запрещено это, и так две длинные страницы. Я возвращаюсь к себе в «комнату», похоже, у меня начинается ломка. Резкое отлучение от наркотика — это ужас. Я несколько раз пробовал бросить пить, у меня остались от этого такие тяжелые воспоминания, что мне становится действительно страшно при мысли о том, что меня ожидает. Поскольку мне так хочется спать, что я буквально валюсь с ног, я решаю лечь прямо сейчас, причем спать как можно дольше, прежде чем попросить свою долю снотворного. Они не слишком любят его давать, хотя им известно, что только во сне человек не страдает. Мой естественный сон — это всегда пьяный сон.

~ ~ ~

Проснувшись, я смотрю на часы: около двенадцати. Думаю, я проспал всего каких-нибудь пять часов, на самом же деле сейчас полдень, а не полночь. Со дня моего приезда прошло три дня и две ночи. Чувствую я себя неплохо, даже, можно сказать, хорошо. Меня это удивляет. С желудком все в порядке, голова почти ясная, я пытаюсь встать, но молоденькая медсестра, сидящая у изголовья, останавливает мой порыв, осторожно положив руку мне на плечо. Она объясняет, что выпрямляться я должен не так быстро, некоторое время посидеть на краю кровати и, перед тем как встать, убедиться, что голова не кружится, иначе я упаду. Я ведь, как она уверяет, проглотил столько лекарств, что этого достаточно, чтобы усыпить Троянского коня, а заодно и всех греческих воинов, которые спрятались внутри. Я не чувствую никаких последствий от лекарств, отлучение от алкоголя прошло без всяких мучений. Я не сдох как собака, это не похоже, ну совершенно не похоже на то, что происходит в других лечебницах, где людей заставляют дорого платить за свои пагубные привычки. А в частных клиниках дело обстоит еще хуже. Некоторые идиоты уверены, что для того, чтобы лечение принесло хоть какую-нибудь пользу, нужно помучиться. Так что в случае рецидива больше половины не возвращаются в медицинский центр, рискуя получить тяжелые осложнения, потому что они уже и так достаточно настрадались: корчились на кровати, затянутые ремнями, с иглой катетера, торчащей из вены, извергали с рвотными массами свои внутренности, и никаких успокоительных, чтобы облегчить страдания, разумеется, за исключением случаев белой горячки, потому что, сами понимаете, остановка сердца — это черт знает что. Но теперь с этим покончено, я преодолел барьер, эту огромную волну, которую в Африке лодки преодолевают с огромным трудом. Я плаваю в спокойных водах, мне даже грести особо не пришлось. Комната у меня мерзкая, правила распорядка идиотские, Нелли — жирная корова, Клоссон — толстый похотливый лицемер, но здесь, по крайней мере, хоть методы гуманные.

Встать все-таки удается, хотя меня слегка и пошатывает. Медсестра говорит, что завтра я смогу принять душ, сегодня еще слишком рано, я должен отдыхать. Когда с телом так жестоко обращаются, для него это серьезное потрясение. Еще мне необходимо что-нибудь съесть. За последние шестьдесят часов в мой желудок не попадало ничего, кроме сладкой воды. Я, можно сказать, хочу есть. Это тоже меня удивляет. В предыдущих случаях, когда я пытался перестать пить, я за всю неделю с трудом мог проглотить половинку йогурта. Она обещает принести мне поднос с едой и говорит, что завтра, это совершенно точно, я смогу уже обедать в гостиной вместе со всеми. Я не испытываю никакого желания знакомиться с другими пациентами: придется разговаривать, заставлять себя улыбаться. Лучше спокойно сидеть в своем боксе, и пусть моя медсестра приносит еду. На следующее утро нас всех будят в половине восьмого. В какой-нибудь другой день я бы запротестовал, я бы даже разорался, но я так много проспал, что сейчас мне все равно, даже наоборот, всю ночь я ворочался и ворочался в своей постели, мне казалось, что время идет очень медленно. Поскольку мне сказали, что сегодня я смогу принять душ, то этим я и занимаюсь. Но Нелли чуть дверь не вышибает, так она обеспокоена. Я говорю ей, что все в порядке, что вот так к людям не вламываются, но, несмотря ни на что, чувствую себя нашкодившим малышом. Оказывается, я должен был ее предупредить. Я выхожу из своей лохани, сухо извиняюсь, говорю, что да, в самом деле, я был неосторожен. Она что-то невнятно бурчит, думаю, это означает, что я прощен. Она выходит, я вытираюсь, одеваюсь, еще слоняюсь немного, чтобы потянуть время. Все-таки мне не слишком хочется знакомиться со своими соседями, но в интенсивной терапии я больше не нуждаюсь, подносики с едой в мой бокс теперь носить не будут. Двое парней, которые живут со мной в комнате, уже встали, убрали постели и, наверное, отправились на завтрак. Сделав над собой усилие, я тоже направляюсь в гостиную. Там за столом завтракают несколько человек с растерянным видом. То, чем они травились, можно узнать сразу. Эти, с красными отекшими лицами, наверняка алкоголики, а эти, бледные и изможденные, наркоманы. Что там они колют или нюхают, кокаин или героин, одному богу известно. Все можно прочитать во взглядах, блестящих или остекленевших, но, чтобы научиться определять, мне понадобится какое-то время. Клиника доктора Клоссона включена в систему социального страхования, гораздо дешевле лечить кого-то, пока еще есть время, чем взять на себя расходы за десять лет его агонии. В общем, здесь находятся пациенты всех возрастов, всех социальных слоев. Это видно по тапочкам и халатам: есть кашемировые, есть из тонкой фланели. Любители бренди, потребители водки, балдеющие от текилы или опийного мака, в больнице всех можно узнать по одежде. Что касается моего халата, так это ни то ни се: темно-серый цвет у нас в моде, но «у нас в моде» вовсе не означает «в моде у них». Я вижу, что они считают, будто я одет как «собачка Жака». Это здешнее выражение, оно означает «хуже крестьянина». В Париже в таком прикиде я выглядел бы как денди, здесь же меня принимают за примитивного мужлана. Вот вам прекрасный пример столкновения культур.