Осада Бестрице - Кальман Миксат

На удар отвечают ударом, и на третье полугодие дядюшка Петер, прослышав, что в Вене у каких-то юных графинь есть маленькая эфиоп, тотчас же раздобыл и Аполке арапчонка.

Кроме того, он купил ей верховую лошадь, пригласил компаньонку, выписал для девочки множество платьев из Парижа и сразу двух гувернеров из Туроц-Сент-Мартона, чтобы те с большим успехом внушили девочке ненависть к венграм и возродили в ней славянский дух.

Но все это оказалось пустяком в сравнении с той роскошью, которой ответил в следующие полгода Гашпар Трновский. Пусть-ка теперь попробует Петер переплюнуть его!

Гашпар купил у графинь Чаки замечательный дамский экипаж с подбитым голубым шелком балдахином. На козлах экипажа восседал кучер-венгерец, на лошадях сияла наборная, с кистями, венгерская сбруя; компаньонка, бонна, два маленьких лакея, наряженные гусарами, — тоже были венгры. И все это Гашпар предоставил Аполке. Кроме того, он построил для нее виллу — настоящий дворец. Под окнами виллы — фонтаны, вокруг нее — розы, пальмы и всякие экзотические растения; мебель в комнатах была обита дорогой парчой, и каждую неделю в этот маленький дворец Гашпар Трновский приглашал девочек из самых знатных семей города, чтобы Аполке было с кем играть. Лишь принцессам доводилось купаться в такой роскоши. Все это нравилось не только самому Гашпару, но и сыну его Милославу, который приехал на каникулы из Праги, где он учился в университете. Юноша превосходно чувствовал себя среди девочек — этих юных, едва распускающихся цветков.

Напрасно знакомые пытались настроить Милослава против отца, нашептывая ему: "Старик с ума спятил. Смотри, как бы не ухлопал он все твое состояние на эту девчонку. Свет не видывал еще такой глупости".

Но «девчонка» была так хороша! В дорогих шелках, в кружевных платьях, она была такой стройной, гибкой, столько было в ней благородства и таким чудным, милым взглядом смотрела она на всех (в том числе и на Милослава), что можно было только радоваться, зная, что девочка ни в чем не испытывала недостатка.

Друзья Гашпара, панслависты, не на шутку встревожились.

— Эх, Гашпар! — сетовали они. — Где же твоя голова, старина? Шутки шутками. Девчонка, бог с ней! Но что будет, если венгерским духом, который ты развел в своем доме назло Петеру, заразится и твой собственный сын?

И в самом деле, молодой Трновский, по-видимому, дружил как с Аполкой, так и с ее дебреценским профессором. Иногда он даже присутствовал на уроках, которые давал Пал Сабо девушке.

Но старый Трновский упрямо качал своей большой лысой головой и пожимал плечами:

— Ничего не поделаешь, лес рубят — щепки летят! А все-таки его рубят, не обращая внимания на щепки. И я, раз уж начал рубить этого разбойника, не успокоюсь до тех пор, пока с корнем не выкорчую его, пока не лопнет он от злости.

Теперь весь город сгорал от нетерпения; какой еще номер выкинет в ответ Петер Трновский, когда Аполка снова вернется к нему? И чем кончится это необычайное состязание? До каких пор братья окажутся в силах продолжать эту безумную гонку? Дело зашло так далеко, что едва ли последует что-нибудь еще более сногсшибательное. Для этого надо быть Ротшильдом.

Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы тем временем не произошли другие события. Например, жолненские панслависты, разозлившись на Гашпара за то, что он воспитывает Аполку в венгерском духе (дело не обошлось без подстрекательства Петера), задали ему кошачий концерт, а в заключение побили в доме Гашпара окна. Рассвирепевший Гашпар на другой же день подал властям прошение переменить ему и его законному наследнику словацкую фамилию Трновский на венгерскую Тарноци. (Бедные честные его предки! От такого надругательства они, должно быть, перевернулись в гробу.)

Затем Гашпар Тарноци предпринял и другие шаги по укреплению своей принадлежности к венгерской нации: вместо того чтобы послать сына, как предполагалось раньше, на год в петербургский университет, Гашпар провел Милослава на должность заместителя секретаря жолненского магистрата, заявив ему.

— Понюхай, сынок, политики. Пока что здесь, у нас. А через два года будут выборы в парламент, и поедешь ты в Будапешт депутатом. Выберут! Раз я говорю, значит, так тому и быть! — добавил он и гордо стукнул себя кулаком в грудь с той стороны, где во внутреннем кармане жилетки у него хранился бумажник.

Так и остался Милослав Тарноци в Жолне нюхать местную политику. Но кто виноват, что из всех местных жолненских дел самый нежный аромат источали волосы Аполки?

Молодой юрист не отходил от девушки ни на шаг, играл с ней в мяч на лужайке в парке, ездил с ней на прогулки верхом в Будетинскую рощу, помогал готовить уроки, собирал жучков, ловил бабочек для ее коллекции, лазал но горам, чтобы там отыскать редкие растения, и, засушив, преподнести их девушке. Аполка очень любила естествознание. По-видимому, Палу Сабо, который сам был крупным ботаником, удалось привить ей любовь к своей науке.

А молодой Тарноци превратил сбыт редкостных растений и насекомых в своего рода «дело»: за всякий необычного вида цветок он получал в награду розу или гвоздику — правда, самую обычную, но зато именно ту, которая в момент заключения сделки украшала волосы Аполки. А за один невиданный, дивной красоты цветок китайской розы — хибискуса он получил в награду белокурый Аполкин локон. Однако, прежде чем обмен состоялся, боже милостивый, сколько было препирательств — настоящий торг!

Девушка была вне себя от радости, получив красивый цветок с шафраново-красными гроздьями лепестков.

— Где ты раздобыл его, Милослав? — допытывалась она.

— В саду Недецкого замка.

— Ох, и отчаянная же ты головушка! — воскликнула Аполка и благодарно улыбнулась. — И тебе не жалко было срывать бедный цветочек?

— Ну-ну, не жалей его, ведь вырастет новый, из того же корня.

— А через сколько времени?

— На тот год в эту пору.

Аполка стала радостно хлопать в ладоши, прыгать по двору, так что широкие разрезные рукава ее небесно-голубого кунтуша развевались, как ангельские крылышки.

— Тогда ты прогадал, Милослав! Ведь мои-то волосы отрастут и за две недели. Глупышка!

Милослав улыбнулся и через некоторое время приобрел у одного профессора в Бестерце американского скарабея — жука величиной с чижа, истинного гиганта в мире насекомых. У скарабея — два темно-красных блестящих рога; коричневая, рассеченная посередине спинка делает его похожим на нашего майского жука, но рядом со скарабеем тот выглядит совсем малышкой.

Увидав жука-великана, Аполка загорелась страстным желанием заполучить его:

— Милослав, я умру, если ты не отдашь мне скарабея!

Милослав начал разыгрывать упрямца, клялся и божился, что не может отдать его и что на это у него много причин: он, мол, и сам без ума от этого насекомого, и вообще другого такого жука нет во всей Венгрии! Американский жук, шутка сказать! Сколько ему пришлось постранствовать, прежде чем он попал в Жолну! Правда, весь этот путь он проделал уже мертвым, что значительно уменьшает утомительность пути, но тем не менее… Нет, нет, если он, Милослав, в конце концов и согласится уступить жука Аполке, но дешево он его не отдаст.

— Но чего ты хочешь за него, Милослав?

— Я, право, не знаю… (Разумеется, разбойник знал, чего хочет, недаром он так улыбался!) Что бы ты могла мне предложить?

— Я тоже не знаю. (Она, конечно, догадывалась, чего попросит за жука Милослав, потому что густо зарделась.)

В конце концов после долгих, секретных переговоров, которым часто мешали посторонние, они сошлись на одном поцелуе.

Сначала сторговались только в принципе, но тут же возник вопрос: где произвести расчет? Можно было бы в саду, но что, если увидят? Ну и пусть видят. Разве не стоит скарабей поцелуя, даже если кто-то смотрит?

Скарабей перешел к Аполке: "Какой глупый этот Милослав, — подумала Аполка, — ведь, может быть, при случае я его и даром поцеловала бы". Но с этого дня все "старые деньги" были изъяты из обращения. Теперь валютой стали только поцелуи; и даже ничего не стоящие козявки и травки, которые приносил Аполке Милослав, оплачивались новой валютой. Однако Милославу и этого казалось мало, он то и дело жаловался:

— Ах, какая чахлая, какая бедная флора в наших горах.

Старый Тарноци почти ничего не замечал и лишь иногда отпускал едкие замечания относительно страсти сына к ботанике:

— Ты дитя, большое дитя, Эмиль! (Чтобы лишний раз позлить Петера, он переделал даже славянское имя сына.) Какой ерундой ты занимаешься! Целыми днями лазаешь в поисках каких-то букашек и цветочков. Ты, что же, совсем не думаешь о том, что не сегодня-завтра тебе предстоит стать депутатом парламента и тогда придется заниматься не этими вот травками-козявками, а местными железнодорожными линиями?!