Люди, которые всегда со мной - Наринэ Абгарян

Знахарка взяла со стола третью лампу, зажгла фитиль – тот задымился, зачадил, замигал неровным светом. По стенам заплясали быстрые нечеткие тени.

– Сглаз? – подала голос Тамар.

– Нет. Керосин плохой. – Старуха села на стул, похлопала рукой по сиденью второго, обратилась к ребенку: – Иди ко мне.

– Ты не уйдешь без меня? – шепнула прабабушке Девочка.

– Конечно нет! Как я могу без тебя уйти?

Девочка пошла несмелыми шагами к знахарке. По мере приближения на нее накатывала странная апатия – тяжелел шаг, в ушах шумел гулкий, далекий прибой. Воздух становился плотнее, опалял на выдохе, переливался странными видениями, отзывался шорохами. Свет вокруг лампы окуклился в непроницаемый кокон – незрячий, мутный, словно бельмо на глазу. Девочка замотала головой, наваждение на секунду отступило, но потом накатило вновь. Старуха мерно хлопала рукой по сиденью стула и глядела поверх ее головы остывшим взглядом. Девочка обернулась, чтобы проследить, куда она смотрит. Знахарка, не мигая, глядела на ее прабабушку. По лицу Тамар катились слезы. Она утирала их краем косынки и улыбалась.

– Нани?

– Ш-ш-ш! – Приложила палец к губам знахарка. – Не мешай ей. Иди ко мне. Садись на стул. И положи голову мне на колени. Вот так.

Девочка послушно уселась, неловко изогнувшись, ткнулась лицом в костлявые колени знахарки. И мигом успокоилась – платье старухи пахло точно так, как платье нани, – травами, хозяйственным мылом, дровяной печкой и сушеным кизилом. Страх отступил, словно испарился, уступив место полусну-полуяви. Казалось, она смотрит чей-то чужой, но смутно знакомый сон, где можно взлететь, легко оттолкнувшись от земли, и долго, бесконечно долго парить – до восхода, до последней померкшей звезды, до всполошенного крика первого петуха.

– Сейчас я буду читать заклинание и тихонько колоть тебя в руку булавкой. Вот так. Больно?

Девочка замотала головой. Говорить она уже не могла – ее смаривал сон.

– Чор, вах, брахи эс рехин, кпи халхи карин, халхи чорин, халхи вахин, – быстро зашептала знахарка. Заклинание часто прерывалось длинными громкими зевками. Старуха мелко крестила рот, но бормотания своего не прекращала. Девочка тоже зевала – судорожно, тягучими, долгими всхлипами. А потом уснула – убаюканная мерным шелестом нескончаемых, смутно знакомых слов: – Чор, вах, брахи эс рехин, кпи халхи карин, халхи чорин….

Сон был недолгим, но очень глубоким. Девочка не почувствовала, как знахарка бережно переложила ее голову на сиденье своего стула и встала, зашелестев тяжелой юбкой, как сделала рукой запрещающий жест Тамар – не подходи! Как долго колдовала над мясом, тыкала в него булавкой, шептала слова на неведомом языке, потом кружила по комнате, останавливалась перед портретами, кланялась каждому. Портреты глядели на знахарку внимательными глазами и словно кивали в ответ.

Весь недолгий Девочкин сон Тамар простояла в углу комнаты, не смея подойти – молчаливая, маленькая, с поникшими руками, – и беззвучно проплакала.

– Ты получила то, что хотела, – дождавшись, пока она отплачет свое, сказала знахарка.

– Да, – кивнула Тамар, вздохнула, улыбнулась, протерла рукавом залитое слезами лицо. – Спасибо тебе.

– Не благодари. – Старуха вручила ей сверток с заговоренным мясом. – Нужно сразу же закопать.

– Хорошо.

Знахарка, не оборачиваясь, кивнула в сторону спящего ребенка.

– Сейчас она проснется.

– А что в свертке?

– Твой страх. Она его завернула, перевязала крест-накрест бечевкой и оставила в этом ларе. Теперь он будет храниться у нее. И Гектора ты уже бояться не будешь.

– А что она делает, когда ларь заполняется?

– Есть определенные дни в году, когда можно от этих свертков избавляться. Как она избавляется – я не знаю. Может, сжигает, а может, закапывает. Но я еще ни разу не видела, чтобы этот ларь был заполнен доверху.

– А с мясом что она сделала?

– Заговорила и воткнула булавку, которой колола тебя в руку. Теперь нам надо его закопать.

– А закапывать зачем?

– Вот этого я не знаю. Закопаем и все. Ты, главное, не убегай далеко вперед, мне тяжело с лопатой идти, да и машины тут разъезжают, опасно.

К перекрестку трех дорог они пошли не коротким путем, а длинным, петляющим. Чтоб не попадаться на глаза деду Девочки – Овакиму. Зять Тамар относился к походам тещи к старой знахарке с большим осуждением.

– Тамар, ты прекращай забивать ребенку голову всяким мракобесием! – ругался он. – То по каким-то сомнительным личностям ее водишь, то в часовню с собой берешь. Веришь в Бога – ладно, тебя я переубеждать не хочу. Но ей-то это зачем?

Тамар молча поджимала губы. Спорила с зятем она крайне редко – не хотела расстраивать дочь. Да и любила его всем сердцем – вон какой у Таты муж красавец – высокий, статный, опрятный. Ходит на работу как на праздник: темный костюм, белая рубашка, аккуратный узел галстука, начищенные ботинки. То совещания у него, то поездки на разные съезды. О теще своей Оваким не забывает, с последней командировки привез большой отрез шерстяной ткани – хорошей, добротной. Велел сшить платье. Тамар поахала, поблагодарила зятя, обещала сделать, как он велел, а сама обложила отрез сушеной лавандой – от моли, завернула в марлю, чтобы не пылился, и убрала в сундук. Втайне от всех она собирала Девочке приданое – откладывала с каждой пенсии когда пятьдесят копеек, когда целый рубль, и, как только набиралась приличная сумма, завязывала деньги в носовой платок и уходила в городской универмаг. Берд был маленьким городком, практически деревней, все друг друга знали, поэтому, завидев тещу работника райкома Овакима Арутюновича, продавщицы доставали из-под прилавков сатиновые вышитые шелком скатерти и кухонные полотенца. Тамар придирчиво разглядывала товар, выбирала что-нибудь одно, долго развязывала платок, пересчитывала деньги…

– Молодые, что они понимают в жизни, – сокрушалась она, убирая в сундук очередную покупку, – в Господа не верят, креститься не хотят, приданое для ребенка не собирают. Разве так можно?

Больше всего Тамар расстраивало пренебрежительное отношение родных к религии. Отовсюду только и слышно было – Бога нет, все это обскурантизм, пережитки прошлого…

– Жизни не знают, законов предков не чтят, – качала головой Тамар, – Ты мудрый, Господь-джан, не обижайся на них, они не ведают, что творят.

За пять лет в сундуке собралось приличное приданое – две большие скатерти, стопка кухонных и банных полотенец, несколько мотков хорошей мохеровой пряжи (свяжет что-нибудь на свой вкус), целый набор разноцветных ниток мулине (вышьет гладью, я потом научу). В отдельном свертке лежало нижнее белье – трусики, две комбинации, одна отечественная, на каждый день, а вторая импортная, югославская – на особые случаи. Эти особые случаи Тамар отчетливо себе представляла – вот ее правнучка под руку с мужем идет в театр, на спектакль. На ней красивое платье, обязательно приличного, но скромного кроя – подол прикрывает колено, небольшой вырез у горла. На плече болтается маленькая сумочка, ее еще предстоит купить, вон со следующей пенсии Тамар и озаботится. Под платьем – комбинация – невесомая, кружевная, шуршащая. На ногах, так и быть, капроновые чулки.

– Эта молодежь, что она понимает в белье? – цокала она недовольно языком, рассматривая тонкие, невесомые чулки на просвет. – Застудит себе придатки, потом рожать не сможет. Но ведь не отговоришь, упрется и будет носить!

Тамар была стреляным воробьем и придумала на этот случай хитрый ход – чулки с поясом купила, но также приготовила стопку теплого белья – хлопчатобумажные трусы – основательные, с двойной ластовицей – на осень и весну и утепленные панталончики – на зиму. Все равно длинные, доходящие до колена тумбаны с начесом правнучка носить не станет, а вот такими – нежно-розовыми – не побрезгует. Уж Тамар заставит их носить!

Сомнений в том, что она доживет до того счастливого дня, когда правнучка выйдет замуж и засобирается с мужем в театр, у Тамар не возникало. По-другому и быть не могло, Господь обязательно даст ей такую возможность, ведь щедрость Его безгранична и слава Его вечна! Эти молодые, у них ветер в голове, что они знают о Его милосердии!

– Не обижайся на них, и особенно – на Овакима, – просила она у Бога. – Ты ведь знаешь, сколько всего он пережил, обиделся на Тебя, сильно обиделся. Дай ему время, сам все поймет. А когда поймет, прости его, Господь-джан, как Твой Сын простил мучителей своих!

Причина категорического неприятия Бога никакого отношения к партбилету и многолетней службе Овакима в районном комитете не имела. Дело было совсем в другом. Оваким осиротел рано, в пятилетнем возрасте. Родных он потерял во время резни – ворвавшиеся в дом турецкие солдаты зарубили ятаганами отца Овакима, утащили куда-то за дом и долго, невыносимо долго истязали мать. Бабушка Шаракан в самый последний миг успела спрятать внука под своими юбками. Когда ей проломили голову тяжелым прикладом, она, падая, увлекла за собой мальчика. Каким-то чудом турецкие солдаты не заметили ребенка, и он все это время пролежал, прижавшись к ногам бабушки, прислушиваясь к доносящимся из-за дома нечеловеческим крикам матери. Захлебываясь, невыносимо тяжело звонили колокола Большой церкви – обезумевший звонарь пытался предупредить людей об опасности, а может, взывал к Всевышнему – с мольбой о помощи. Скоро колокольный звон оборвался, следом умолкла мать – резко, на выдохе. Но спасительной тишины не наступило – в городе шла чудовищная, кровавая чистка.