Искальщик - Маргарита Хемлин

– Тетя Дора, ты замуж вышла?

– Да. Под хупой не стояла, конечно… Я на хупу плюю. И мой жених тоже из наших, настроен революционно. Но, можно сказать, раз ребенок зачался, мы с ним муж и жена. Перец Шкловский. Щас страдает в тюремной камере. А мое дело как верной подруги – ждать и нести дальше людям слово правды.

Племянница Хася упала в обморок и сквозь обморок ругательски объяснила Доре, что Перчик Шкловский есть ее, Хасин, именно законный, с-под хупы, муж. А если Дора, как засидевшаяся до безнадежности девка, шляется по киевским оврагам и там себе нагуливает детей, то пускай себе как хочет.

Дора проявила гордость и в синагоге намеками выдурила сведения про свадьбу племянницы.

Удостоверившись, плюнула и растерла прошлое, ни слова никому не сказала, двинулась в Харьков.

Канула.

Ребеночка не родила. Как-то ж рассосалось. А может, и не было внутри ничего, а только мечталось, аж до самого нарушения женской сути.

Таким образом, до 1905 года, оставившего неизгладимый след в мировой истории, Доры в Киеве никак не присутствовало.

С годами Дора уже обладала дипломом акушерки и особенно развила свои способности в пропаганде.

И вот товарищ Дора была направлена в Киев как уроженица и имеющая хороших знакомых на местности. Ей поручили установить конспиративную связь с товарищем Петром. Дали адрес, литературу для передачи и всевозможного распространения.

Петром оказался Перец Шкловский.

Дора сначала даже обрадовалась – наново зайдет в семью, подозрений для живущих в семейном окружении меньше, документы выправит без особых хлопот. И так далее в смысле порученных революцией дел.

Однако в семью ее не пустили брат и невестка. Племянница подпевала и ругалась.

Перец молчал и сделал так: Дору поселил на отшибе, на Борщаговке, в хатке-развалюхе, туда наведывался с товарищами и устраивал собрания. С нежностями не подкатывался, хоть Дора готовилась для несильного отпора, если что.

В результате как-то Перец пожаловался Доре, что очередная беременность Хаси плохая, вот-вот дите опять скинется. А это уже каюк. Столько лет не вынашивает, хоть ты ей что. К тому же возраст кончается, не молоденькая. Не последит ли Дорочка за племянницей, такой акушерки, как Дора, во всем Киеве нету, люди ж зря не скажут.

Дора доследила.

Летом 1908 года приняла младенца, которого назвали Мариком. И нянчила его до срочного бегства Переца с Хасей с места их проживания в 1913 году в связи с возможностью ареста кого надо, то есть Переца. Сказывались широкие последствия борьбы.

А хлопчик получился рыжий, как огонь. Одно ушко сильно топырилось, а носик очень большой для его возраста. Получился в маму – Хасю, значит.

Заботы о ребенке отдалили Дору от текущей общественной деятельности. С братом и невесткой она так и не примирилась.

После полного исчезновения Переца с женой и сыном Дора ушла на собственные хлеба. Ее нашли и попросили взяться за старое – время наступало решающее, война с германцем и так далее в пользу грядущей революции.

И таким несладким, но героическим образом Дора дожила до того момента, как на Святомиколаевской, на другом конце, поселился Перчик Шкловский. И стал кататься вроде сыра в масле. Причем один. Без сына и без жены.

Тут Дора спросила у меня, вроде только вспомнила про мое присутствие:

– Ну и какой же этот твой брандахлыст Марик? Ничего не подходит. Ничего! Ни уши, ни лохмы, ни носик. Ничего!

– Ну, не подходит… Он же вырос. Вы ж его манюсеньким знали.

– Рыжий – на всю жизнь рыжий. Запомни! Этот – не рыжий! Этот – не Марик! Еще и месяца не прошло, как Перец убежал, а знакомые передавали через знакомых, что видели его то в Прилуках, то в Козельце, без Хаси, плакался, говорили, что прямо внезапно в дороге умерла своей собственной смертью. Упала и умерла. Рыдал, что с сыном единственным сиротами их сделала Хасечка. С его слов – вел кочевую жизнь, прятался, сегодня в одном месте, завтра в другом.

Брат мой, сволота, орал, что найдет с-под земли Переца, вырвет правду, на могиле Хасиной и прикончит мерзавца. Но не до того братику было – военные подряды у киевских богатеев пошли, всех возчиков призвали. Хорошо, правда, заработал мой братик родной… Хай земля ему пухом… Петлюровцы его успокоили – навек. И жену его. И то хорошо, не мучили, в одну и ту же секундочку.

Я тебе не жалуюсь. И хуже могло стать. Это я так размышляла… Если б, допустим, Перец сына своего им на сохранение оставил – и его б порешили шаблюками. А так – ничего, еще встречу Марика. Я Переца берегла себе на самый радостный день. На светлое будущее. Приду до него, и он мне расскажет, где Марик. И отдаст мне Маричка моего, сонэчко мое… Переехала в Чернигов – тут нужна была моя ревработа. С Киева уехала – от последнего следа Маричка! Знала – все равно встречу и Переца, и хлопчика ненаглядного, сонэчко мое…

И вот! Перец сюда припхався. Заселился, как барин. Я терпела. Высматривала, когда сына привезет. Не везет сына, морда гадская! Ну ладно. Подожду. И вот, слышу от соседок – до Шкловского сынок прибился! Нашелся от разлуки!

Я на тебя стороной смотрела – и только удивлялась: какой такой сын! Опять шкловская брехня.

Опять терпела.

И вот! Ты меня сюда привел за шкирку. Я не просилась. Я спугнуть опасалась Шкловского с его гадством вместе. А ты привел – Переца с того света вызволять. И я его вызволила. А он пропал. И второй раз не сама пришла своим ходом – ты позвал. До Маричка моего. А это – не мой Марик. Не мой!

Дора замолчала. Руки ее не находили места, она водила ими с усилием от груди вниз к животу, и вниз, и по коленям, и еще вниз, выдавливала что-то из себя.

Я вдруг очнулся и заметил: Дора – не старуха. Не молодая, а и не старая. Вопрос неясный, сколько возраста у нее накопилось.

– Этого, – я кивнул в другую комнату, – таки убивали. Шаблюкой по животу. У него там такое!..

Дора мотанула головой, космы растрепались, шпильки ссыпа́лись и ссыпа́лись на стол, в стакан с остывшим чаем, на скатерть.

– Мне чужой не нужен… Понятно – моего Марика нема. Буду искать Шкловского, всю душу его поганую вытрясу, а узнаю!

Дора стремительно встала. Каганец трепыхался еле-еле. Лицо Доры горело красным светом, как знамя.

– Дорочка, вы не переживайте! Я вам помогать буду! А этого хлопца – раз он Шкловскому не сын – я прогоню. Чтоб вам только спокойнее. Он и хворый, и все такое… Да? Как скажете, так и поступлю! От всей души поступлю!

Дора застыла вроде статуи.

– Говоришь – рубили его? Откуда знаешь? – И голос у нее был каменный.

– Рувимчик рассказал. Он знает собственными глазами.

Дора перестала каменеть и вся заколыхалась. Живая.

– Так… Хай пока хлопец спит или что. Ты немедленно иди шукай Рувима. На старое место иди, там выспрашивай, кто-нибудь да знает. Даст направление. Только без брехни. Иди и ищи! Узнаешь – не ходи сам, вертайся сюда и мне доложишь. Обсудим и решим. А я тут буду. Тут у нас штаб с настоящего момента.

Дора окончательно преобразилась. Цеплюче хваталась за форточки, прямо-таки рвала с улицы воздух.

– Керосинка где? Шо ты с каганцами носишься? Надо свет. Люстры понавешивали, а электричества нету. Ничего нету! Ничего! Ну, шо ты расселся? Дрова найду, печку натоплю, воды натаскаю, не бойся. Твое дело – Рувимчика искать и найти. И доложить! Доложить! Понял?

На улице светало. Подумал про Шмулика – что-то не гавкает. А хорошо б, чтоб гавкал, когда надо. Нам теперь предупреждение собачиное ой как важно! Если что.

Позвал. Обыскал двор. Пропал. Цепь оборвана. Давно там одно колечко разошлось… Сбежал Шмулик.

Стал вспоминать, сколько ж я лая его скаженного не слышал. Получалось, дня четыре. Вслед за Шкловским собака пропала. Или до него. Кто его украл, тот и собаку спровадил. Или того хуже – убил. Тем же порошком, что и меня – тогда. Только я заснул мертвым сном, а собачиный строй натуги не вынес.

Но надо ж искать для допроса Рувима, а не Шмулика бессловесного. И я побежал в больницу, к санитарке бабе Наде.

Баба Надя сквозь слезы гладила меня по голове:

– А он же ж, Рувымчик дорогэнькый, з одным токо сыдорком пойшов свит за оченята свои яснэнькие… З однисиньким токо сыдорочком… Я йому з наволочкы зробыла такый сыдор хороший… Ото ж його имушество. Чуеш, Лазарчик? Голый-босый пойшов. А його нихто й нэ выганяв. А морхвий той проклятущий – тьху, а нэ морхвий, он його ж нэ пыв, як пьяныця якыйсь, ну, вкольчик соби тихэсенько зробыть, и видпочивае. А я тоби скажу – нэ вид сэбэ скажу, а за всих, доктор вин дай Боже. Ну, а начальнык наш так сказав: я тэбэ, Рувым, не выганяю, а тэрпиты нэ можу. А говорять, шо одстають от того морхвию… Зовсим одстають… Кыдають, бо то ж прычуда така. От хто самогонку пье – то всэ. Пропащий. Хиба я не розумию?..

Остановить бабу Надю мне удалось только грубостью: