Звёздная гавань - Владимир Григорьев

В коридорном отсеке сновали озабоченные люди, проносились манипуляторы — работы хватало всем.

В одном из проходов врач носом к носу столкнулся со старпомом.

— Я искал вас, — сказал старпом. — Звонил по видео. Мне сказали, вы на вызове.

— Можно было по биосвязи… А что, вам хуже стало? Я говорил, рано выписали, — встревожился Логвиненко.

— Со мной все в порядке. Я хотел узнать, как проходит заживление ожогов у пострадавших.

Логвиненко махнул рукой.

— Неважно. Медленно очень. Никакие испытанные средства не действуют.

— Антибиотики?

— Не помогают.

— Попробуйте сок трабо.

— Думаете, это мне не приходило в голову? — вздохнул Логвиненко. — Да только проклятые пластинки продырявили контейнер, и весь сок вылился.

Старпом нахмурился.

— Почему не доложили мне или капитану?

— А что толку? Дела не поправишь.

— Попробуем поправить.

— Это как?

— Обратимся к экипажу. Пусть все, у кого сохранилось хоть несколько капель сока трабо, снесут его в медотсек.

— Дельно, — обрадовался Логвиненко, и они разъехались по разным лентам.

На стук врача никто не отозвался, хотя зеленый ромб на входном люке светился — значит, хозяин находился дома.

Слегка встревоженный Дмитрий Анатольевич толкнул люк и вошел в комнату. Штурман, откинувшись, сидел в кресле и, казалось, дремал. Опытный врач, однако, сразу определил, что дело неладно. Он подошел к Орленко. Тот был без сознания.

Вот и не верь после этого предчувствиям!

Штурман был бледен как мел. Правая рука, тянувшаяся к нагрудному карману, застыла на полпути. «Хотел вытащить шарик биосвязи, но не успел», — догадался врач.

По собственной биосвязи он связался с медотсеком и вызвал реанимационный манипулятор. Торпедовидная конструкция через несколько томительно долгих минут влетела в отсек, где обитал штурман, едва не вышибив люк.

— Полегче, полегче, голуба душа, — пробормотал Дмитрий Анатольевич и отошел в сторону, чтобы манипулятор случайно не задел его.

Агрегат тотчас сориентировался на месте и приблизился к Орленко, не дожидаясь команды врача: в своей области он накопил за годы полета уже достаточный опыт.

Панцирь аппарата раскрылся, словно бутон розы, и бесчисленные змеевидные датчики обвили тело штурмана, проникая сквозь одежду.

Дмитрий Анатольевич наблюдал за работой реаниматора, время от времени делая указания. В одной из гибких прозрачных трубок, прильнувших к вене штурмана, врач заметил золотистую жидкость, пронизанную пузырьками. Ни с какой другой жидкостью спутать ее было нельзя.

— Откуда у нас сок трабо? — удивился врач.

— Кок принес.

— Только что?

— Нет, час назад, когда ты был на вызове.

Валентин вздохнул и открыл глаза. Он что-то забормотал. Дмитрий Анатольевич прислушался.

— Оранжерейный… аннигиляционный… астроотсек… камбуз… — бормотал штурман.

— Валя, что с тобой? — сказал врач и взял его за руку.

Штурман вздрогнул, умолк на полуслове. Глаза его забегали по комнате, приобретая все более осмысленное выражение.

— Это вы, Дмитрий Анатольевич? — спросил он слабым голосом.

— Я, я, голуба душа, — обрадованно ответил врач.

Манипулятор подался немного назад. Теперь главную роль играл не он, а врач.

— Я… у себя?

— А где же еще, голуба? Дома ты.

— Я только что здесь появился?

— Как это — только что? — поднял брови Дмитрий Анатольевич. — Мы с ним, — кивнул он на манипулятор, — уже минут двадцать с тобой возимся.

— Неправда! — выкрикнул Валентин… — Зачем вы говорите неправду? Минуту назад меня здесь не было.

— Был, был ты здесь, голуба душа, — спокойно ответил Дмитрий Анатольевич: за свою долгую практику ему пришлось повидать всякое. — Где же тебе еще быть?

— Я… только что — был во всех отсеках «Каравеллы», — запинаясь, проговорил штурман.

— В каких, в каких отсеках?

— Во всех сразу!

— Рассуди сам, голуба. Чтобы объехать все отсеки корабля, тебе не хватит и недели.

— Говорю же — я был в них одновременно!

«Расщепление сознания. Типичная картина», — подумал Логвиненко и покачал головой.

— Что ты чувствовал при этом?

— Не могу я объяснить! — с отчаянием произнес штурман.

— А все-таки, все-таки, голуба, опиши свое состояние, — настаивал врач. — Это очень важно.

Глаза штурмана блеснули. В них снова заполыхал огонь недавно виденного.

— Я наблюдал все отсеки изнутри… одновременно… Они как бы накладывались друг на друга, но не мешались… И я смотрел на них, но как бы чужими глазами. Непонятно?

— Продолжай.

— Я был у астробиологов… Наблюдал Алю близко, как вас сейчас… Но странно — она показалась мне чужой, незнакомой. Как бы существом с другой планеты.

— А другие?

— И другие были чужими.

— Что скажешь, голуба? — обратился Дмитрий Анатольевич к манипулятору.

Однако машина безмолвствовала: в ее диагностической памяти, в ее картотеке подобных признаков болезни не значилось.

Врач прошелся по комнате.

— Ну а что же ты делал там, во всех отсеках… одновременно?

— Только одно. Меня интересовало, как работа каждого отсека влияет на курс «Каравеллы». Но, понимаете, Дмитрий Анатольевич, это интересовало не меня, а кого-то постороннего, который смотрел на окружающее моими глазами.

— Нет худа без добра. Выходит ты, голуба душа, побывал сразу во всех отсеках… — попытался обратить все в шутку врач.

— И не только в них.

— А где ж еще?

Рассказ штурмана врач выслушал с величайшим вниманием, а манипулятор по его знаку записал сбивчивую речь Орленко на магнитную пленку.

Штурман рассказывал, закрыв глаза.

…Стая быстрых капель приблизилась к роще. Закружила хороводом вокруг деревьев. Быстрее, быстрее, еще быстрее! В ритме вращения сонмища капель знаки на коре стали изменяться все быстрее. Теперь штурман мог бы поклясться, что эти знаки, за которыми он еле поспевал следить, напоминают ему цифры и математические символы, которыми пользуются земляне.

Внезапно с одной из веток сорвалась молния. Жало ее было нацелено в стремительно пролетающую мимо каплю. Валентин вскрикнул: ему показалось, что комочек живой плоти будет сейчас убит наповал, испепелен, повержен наземь. Но нет! Несмотря на то что острие молнии угодило прямо в каплю, та как ни в чем не бывало продолжала кружиться вокруг дерева.

С других ветвей стали срываться точно такие молнии, каждая ударяла в пролетающую каплю, и ни одна из них не погибла…

Штурман умолк.

— А потом? — спросил врач.

— А потом я потерял сознание, — сказал Валентин. — И очнулся только благодаря вам. И ему, — показал он на реаниматор.

— Ты пока успокойся, голуба душа, — сказал Дмитрий Анатольевич. — В твоем положении волноваться крайне вредно. А воображение у тебя живое. Тот случай, когда поэт сказал: «Как часто силой мысли в краткий час я жил века, и жизнию иной, и о земле позабывал…»

Штурман оживился:

— Кто это?

— Угадай! — сказал Дмитрий Анатольевич, обрадованный возможности как-то отвлечь Валентина.

— Сейчас попробую, — сосредоточился штурман. — Сначала нужно определить эпоху, в которую были написаны стихи. Хотя бы приблизительно. Ну, это несложно. «…И о земле позабывал…» — повторил он задумчиво.

— Ну, ну! — подзадорил врач.

— Речь идет о том, что автор мог позабыть землю, взятую в целом, как планету. Значит, стихи написаны уже в космическую эру, после полета Юрия Гагарина. Верно?

— Сначала тебя дослушаю.

— А, знаю. Это Либун написал!

— Либун? — Врач чуть не подпрыгнул от неожиданности.

— Вы что, кока нашего не знаете?

— А разве он пишет стихи?

— Откуда мне знать? — слукавил Валентин и пожал плечами. — Это только предположение.

— С тем же успехом ты бы мог предположить, что это сочинение Тобора, — проворчал Дмитрий Анатольевич.

— Значит, я не угадал, — подытожил Валентин. — Пойдем дальше. Судя по лексике, это вторая половина XX века, так мне кажется. Кто же это? — Орленко назвал несколько фамилий.

Врач развел руками.

— Промазал, голуба душа. Пальнул в белый свет, как в копеечку. Стихи написаны задолго до космической эры, до запуска первого искусственного спутника Земли.

— Они написаны…

— В первой половине XIX столетия. И стыдно тебе, голуба, не знать их. Автор — великий русский поэт Михаил Лермонтов.

— Не может быть!

— Почему?

— Потому что у автора чисто космическое мышление, — пояснил Валентин.

— И тем не менее это так… Ну, что, голуба, в медотсек поедем?

Штурман молитвенно сложил руки.

— Дмитрий Анатольевич, давайте, я здесь останусь. У вас ведь и так, наверно, нет ни одного свободного местечка.