Про Герку и чудных - Валентина Чаплина

Это Герка слышит рык отца: «Гер-рка! Щенок! Ты где? Спрятался мерзавец»?

Ребята шумят, Ероша размахивает руками, рассказывая Башмаку, как они с другом ловили Ваську. И пока никто не обращает внимания на этот голос в открытую дверь. Герка, прямой и негнущийся, как солдат в строю, медленно проходит через всю комнату.

Дверь не скрипит. Она прикрывается тихо-тихо и плотно, не оставляя даже самой узенькой щелочки. Дверь понимает, что сейчас ей надо быть закрытой. И вторая дверь, что ведёт на лестничную площадку, это тоже понимает. Понимает и третья, что ведёт в Геркину квартиру.

В коридоре отец больно хватает Герку за ухо и тащит в комнату. И там действительно, как щенка, тычет его носом в пустую корзинку из-под яблок, боком лежащую около стола. Он не только тычет, он бьёт его кулаком по спине, по шее, по всему, что попадается под кулак.

— Твоя р-работа?

— Моя.

Отец от неожиданности выпускает ухо. Оно горит и дёргает, как нарыв. Сын медленно выпрямляется и, глядя прямо в отцовские бешеные глаза, спокойно и уверенно твердит:

— Моя. Моя. Моя.

— Что? — глаза отца выкатываются из орбит.

А Герка ещё спокойней:

— Моя работа, — и никуда не удирает, не изворачивается, а стоит рядом, прямой, как солдат в строю.

Отец думал, что Герка будет врать, извиваться, выкручиваться, а он — тыкать и тыкать его носом в корзину и доказывать его вину. И вдруг неожиданно столкнулся с такой уверенной и спокойной правдой.

А в правде — силища! И Герка сейчас почувствовал это. Отец растерянно отступил на шаг.

— Признаёшь? Сам?

— Признаю.

— Продал товар! Спекулянт! Втихаря, без отца! Денежки прикарманил! — и отец ругается длинной пьяной бранью.

Испуганная дверь ещё плотнее прижалась к своему месту, и форточка, дрожа, тоже прижалась, чтобы не выпустить эти слова куда-нибудь дальше комнаты. А Герка только усмехнулся. Он слышал такие слова много раз в жизни. Это комната слышала их впервые и поэтому испугалась.

— Ага, продал, — спокойно ответил Герка, — втихаря.

— А деньги? — взревел отец.

И тогда Герка залез в свой потайной карман, вынул все оставшиеся мятые рубли и швырнул их отцу:

— На тебе деньги! Клади в кубышку! — и прямой, как солдат в строю, продолжал стоять перед отцом.

— А ещё?

— А ещё у меня нет. Понял?

Было в сыне что-то новое, сильное. И отец опешил. Перестал махать кулаками, только удивлённо и зло глядел на Герку. А тот постоял немного и спокойно, уверенно пошёл вон из комнаты. Отец не двинулся с места, за Геркой пошла только мать. В коридоре она взяла его за плечо и вдруг увидела, что сын почти с неё ростом. И когда успел вырасти? Не заметила.

Глазами, лицом мать молча спрашивала, что случилось. И они пошли в кухню. Там не было никого, и он рассказал ей, куда делись яблоки из корзины и откуда у него мятые рубли.

— Я хочу, чтоб вас тоже за людей считали!

— А мы разве не лю… — и мать заплакала.

А сын молчал, долго молчал и глядел на медный кран, который теперь не капал и был весьма доволен своей жизнью. О чём она плачет?

— Они тебе «спасибо» передали. Все благодарили. Понимаешь? «Спасибо» такое… ну… самое настоящее…

Мать ничего не отвечала.

Он улыбнулся тебе

И опять город ликовал. Опять и ребятам, и даже взрослым солидным людям хотелось прыгать на одной ножке выше домов, выше телевизионной вышки, прыгать до самого космоса.

В Чебоксары приезжает он! Сам Андриян Григорьевич Николаев! Сегодня в одиннадцать утра он в открытой машине проедет с аэродрома по проспекту Ленина до площади Ленина.

В одиннадцать. А сейчас — шесть. Как долго ещё ждать! Сто лет. Но не спится, не лежится, не сидится. Зато бегается, прыгается, поётся. И совсем не страшно, что разбудишь соседей за стеной. Не страшно потому, что соседи тоже не спят. Им тоже бегается, прыгается, поётся.

Виктор Ильич бреется. От тёти Наши уже пахнет нафталином. Нафталин — это их семейный праздничный запах, потому что в праздники тётя Наша надевает своё самое нарядное платье, которое очень любит Виктор Ильич. И это платье тщательно охраняется от моли нафталином. В праздники с утра оно проветривается.

Ерошке, так же как и всем, не спится, не лежится, не сидится. Но он лежит и сидит, сидит и лежит, лежит и сидит. И от этого можно сойти с ума.

Нога всё такая же километровая или чуть-чуть покороче. Но сейчас ещё ничего. Сейчас все ребята здесь, в доме. Ероша слышит их. А вот когда все уйдут на улицу Карла Маркса, на площадь Ленина, чтобы пройти мимо трибуны, на которой будет стоять он, наш земляк, герой-космонавт, тогда уже совершенно невозможно будет жить на белом свете. При мысли об этом Ероша замирает и холодеет. Вот и сейчас лежит на спине неподвижно, как неживой. Глаза большущие и сухие. Они широко открыты, но ничего не видят. В них — горе. Огромное мальчишеское горе, больше которого ничего невозможно себе представить. Тогда, во дворе, когда рассказывал ребятам о золотозубой, было больно, обидно, горько, и он открыто при всех, даже при девчонках, плакал, стоя во весь рост. А сейчас — глаза сухие и горячие. Горе вошло в них и выпило все слёзы, и от этого само стало ещё больше.

Весна играет-играет за стеной, а он даже этого не слышит.

Мальчишки всего мира мечтают поглядеть на космонавта в жизни. И вот он приезжает. А ты… лежишь. Ну, куда сунешься, если у тебя нога длиной в целый километр! Не оставишь же её дома, пока будет демонстрация?!

На кровати чистая белая рубашка и пионерский галстук. Выглаженные, будто новые. Он наденет их. Он один тут будет лежать в этой рубашке и галстуке в то время, когда они пройдут по площади. И ему будет казаться, что он вместе с ними в колонне шагает обеими ногами мимо трибуны. Может быть, ветер в то время залетит в комнату и будет развевать галстук, словно в такт его шагам. Залети, ветер, залети.

Герман вошёл к Ерошке и испугался:

— Ты чо?

А тот даже не улыбнулся, только кивнул, здравствуй, мол. И всё. На Германа огромной железной плитой навалилась вина перед другом и давит, давит, давит, дышать не даёт. Он вплотную к кровати:

— Это я виноват, что ты лежишь. Если б я тогда… побежал за тобой… нога бы цела была… эх… Это я…

— Чего треплешься! — сердится Ероша. — Как бы ты побежал, если не мог. Я теперь знаю, что такое нога.

— Ты знаешь, а я не знаю, потому что я… Потому что я…

Вот-вот и он скажет всё про себя, но в комнату входит Алёша с другими ребятами. Все в белых выглаженных рубашках и алых галстуках. Нарядные, праздничные, радостные. И Весна с ними такая же, как они, нарядная, праздничная, радостная. Нет, наверно, не такая же, а ещё нарядней, ещё праздничней и ещё радостней, чем все остальные. Они глядят на Ерошку и всё понимают. Алька с Весной переглядываются, Весна толкает его в бок.

— Ерош, — говорит тот, — а хочешь мы, вот я и… Весна или ещё кто-нибудь с тобой останемся, а?

— Идиоты! Ненормальные! — Ерошка даже подскочил на кровати. Зелёные угольки вспыхнули. — Треснуть бы вас сейчас всех по башкам, чтоб дураками не были! Эх! Я же с вами, всё равно с вами! Вот! — и он, даже не стесняясь Весны, сдирает с себя майку, надевает выглаженную рубашку, завязывает галстук. — Вот видите? Я же с вами! Там! И с ним!

А угольки горят! А галстук пылает пионерским жарким костром! И все понимают, что прав Ерошка! Он будет вместе с ними, хоть и останется здесь. А потом они ему всё-всё подробно расскажут.

Вошла тётя Наша, от неё чуть-чуть ещё пахнет нафталином.

— Ерошенька, ты должен видеть Николаева! Сейчас тихонечко, все вместе переправим тебя на наш балкон. Он выходит на проспект, и ты будешь смотреть.

Ребячье неожиданное «ура» раскатилось по всему дому. Жильцы всех квартир взглянули на часы и в окна. Им показалось, что герой-космонавт уже едет по проспекту. Но до одиннадцати ещё было ой-ой-ой-ой, сколько времени. До одиннадцати ещё ждать и ждать.

И почему это так бывает: самый простой выход иногда ищешь, ищешь и никак не можешь найти, а он рядом, вот он, и нечего долго искать. И как это никто не додумался до тёти Нашиного балкона?

И вот Ероша уже на балконе. Какой тут ветер! Какой тут праздник! Какая тут замечательная жизнь, на этом балконе! Внизу — людское море. И это море поёт. И цветы, цветы, цветы… Дома, как и люди, тоже весёлые и нарядные. Они нарядились во флаги, во флажки, в портреты, в лозунги, в цветы. И липы надели яркие платья — золотые и пёстрые, жёлто-зелёные. Кажется, что и дома и липы поют. И букеты поют.

А сколько людей! Нет, это не море, это больше, чем море. И разве только внизу? Просто невозможно было себе представить, что в нашем городе столько людей. Ими полны все тротуары, все окна, все балконы, все крыши. Да, да, крыши. Туда, конечно, лазить нельзя. Об этом знают все и в первую очередь мальчишки. Но что делать, если с крыши героя можно увидеть раньше, чем с земли?!