Николай Бердяев - С. Шевчук

В 1920 году Николай Бердяев был избран профессором Московского университета. Это было тяжелое время. Люди влачили полуголодное существование. Многих писателей выселяли. Но Бердяев оставался жить в своей квартире.

Обстановка его жилища осталась прежней: фамильная мебель, на стенах портреты его предков – генералы с Георгиевскими крестами. Он работал в своем кабинете, его библиотеку не тронули, конфискация его не коснулась. Такому относительному благополучию способствовали документы, своеобразные «охранные грамоты», полученные Бердяевым от покровительствовавших ему представителей власти. Эти бумаги защищали Бердяева от посягательств на его имущество.

Многие писатели старались примириться с новой властью, ездили в Кремль к покровителю искусств Луначарскому, работали в литературных и театральных организациях. Но Николай Александрович не хотел встречаться с товарищем его молодости Луначарским, как вообще не хотел иметь ничего общего с коммунистическим режимом, и крайне враждебно относился к подобным попыткам своих знакомых приспособиться к нему. Сочтя, что его старые друзья Вяч. Иванов и М. Гершензон стремятся к соглашательству с властью, он порвал с ними отношения.

В то время была введена обязательная трудовая повинность. Граждан, не пролетарского или рабоче-крестьянского происхождения отправляли на принудительные работы.

В первый раз Николая Бердяева арестовали в 1920 году в связи с так называемым «делом Тактического центра». Накануне ареста его и Евгению Рапп вызвали на принудительные работы. Николай Александрович был болен, но в пять часов утра с высокой температурой он пошел на перекличку. На улице было тридцать пять градусов мороза. В неотапливаемом, едва освещенном керосиновыми лампами помещении собрали «буржуев». После переклички плохо одетых, дрожащих от холода людей построили в колонны и под вооруженным конвоем повели за город колоть лед и очищать от снега железнодорожные пути. Мужчинам велели колоть лед ломами, женщинам – нагружать этим льдом вагоны. Работать закончили в сумерках. Николай Александрович едва держался на ногах. Люди, отрабатывавшие повинность, целый день ничего не ели. После работы им выдали по куску черного хлеба.

Домой Н. Бердяев и Е. Рапп вернулись поздно вечером. А в полночь за Бердяевым пришли из ЧК. Бердяев заявил чекистам, что обыск делать бессмысленно, потому что он открытый противник большевизма, убеждений своих никогда не скрывал, и в его бумагах они не найдут ничего нового – только то, что он говорил на лекциях и собраниях. Обыск продолжался до рассвета. Больному Бердяеву велели собрать вещи и пешком повели его на Лубянку.

В одну из тюремных ночей длинными мрачными коридорами внутренней тюрьмы ЧК Николая Александровича привели в просторный, ярко освещенный кабинет; на полу лежала шкура белого медведя. Возле стола стоял человек с острой бородкой, сероглазый, в военной форме, с орденом Красной Звезды. Он предложил Бердяеву присесть и вежливо представился: «Меня зовут Дзержинский». На допросе присутствовали Каменев и Менжинский.

Дзержинскому Бердяев заявил, что считает соответствующим своему достоинству философа и писателя прямо высказать свои мысли. Дзержинский ответил, что именно этого от него и ждут. Николай Александрович поспешил начать раньше, опережая вопросы. Он говорил около часа, прочел целую лекцию, объясняя, по каким религиозным, философским, моральным причинам является противником коммунизма, в то же время настаивая, что далек от политики. Дзержинский внимательно слушал, изредка прерывая его замечаниями. Председателю ЧК, имя которого приводило в ужас всю Россию, понравилось, как держал себя Бердяев, но ему все же были заданы тяжелые вопросы о его знакомых. Николай Александрович на них не отвечал, у него уже был кое-какой опыт допросов при прежнем режиме. Впоследствии он узнал, что большая часть арестованных по этому делу оговорили сами себя, и это послужило главной основой обвинения.

Сразу после допроса Дзержинский распорядился освободить Бердяева, без права выезда из Москвы, и попросил Менжинского отвезти Николая Александровича домой на автомобиле. Но свободного автомобиля не оказалось, и Бердяева с вещами домой довезли на мотоциклетке. У выхода из тюрьмы ее начальник, бывший гвардейский вахмистр, спросил у Бердяева, как ему понравилось у них? Философу было с чем сравнить, и режим тюрьмы ЧК показался ему более суровым, чем в дореволюционных тюрьмах.

Процесс по «делу Тактического центра» был публичным. Николай Александрович присутствовал на всех заседаниях. Среди обвиняемых было много его знакомых. Впечатление процесс оставил очень тяжелое – бездарная инсценировка правосудия, участь обвиняемых была заранее предрешена. Люди по-разному переносят испытания, так было и в этот раз – одни обвиняемые держались с достоинством, другие – унижались.

Советское правительство по-разному относилось к Николаю Бердяеву. Например, когда был назначен особый паек для двенадцати наиболее известных деятелей культуры (в шутку их называли «двенадцать бессмертных»), в их числе был и Бердяев. Философ не понимал, почему его поставили в привилегированное положение, тем более что в это время он был арестован и сидел во внутренней тюрьме ЧК. Он объяснял себе происхождение пайка тем, что в то время в Кремле еще находились представители старой русской интеллигенции – Каменев, Луначарский, Бухарин, у них было особое отношение к деятелям культуры, не принявшим сторону коммунизма, и они пытались смягчить притеснения интеллектуальной элиты России.

Однажды Бердяев получил академический паек и привез в Книжную лавку мешок селедок. Он спросил у Осоргина, сколько селедок следует дать извозчику. Осоргин очень серьезно ответил, что нужно дать пять штук. Бердяев переспросил, точно ли пять? Тогда Осоргин ответил, что лучше дать извозчику шесть селедок. Николай Александрович снова засомневался. Осоргин посоветовал дать семь. Так дошли до девяти. Бердяев спросил, не следует ли выбрать извозчику самых больших и жирных селедок, и, прибавив еще одну, расплатился. Извозчик был очень доволен, и, сняв шапку, долго благодарил Бердяева. А тот, тонко разбиравшийся в философских вопросах, никак не мог определить для себя – сколько селедок следует отдать извозчику, чтобы оплатить его труд.

Некоторое время большевики не особенно пристально следили за деятельностью творческой интеллигенции, это объяснялось тем, что в стране была разруха, голод, интервенция, – было просто не до них. Ситуация изменилась в 1922 году, когда власть серьезно занялась идеологией. Философия сделалась оружием, а инакомыслие угрожало существующему строю. Начались антирелигиозные преследования.