Ташкент - город хлебный - Александр Неверов

— Ты, дедушка, чей?

— Я, милок, и сам не знаю — чей, губерню свою потерял…

— Едешь куда?

— Куда мне ехать? Сижу вот на этом месте пятый денек, а тронуться не могу. С сыном ехали, ну, он помер у меня, хочу с вами пристроиться.

— Мы пешком пойдем, здесь не сажают.

— Ну, так что же! Я ходьбы не боюсь, робятушки, только бы здоровье в ногах держалось маленько. Я бывало по семьдесят верст отбачивал без передышки.

Бабы с девченкой тревожно глянули в широкую, пугающую степь. Итти им страшно было и от своих отрываться страшно. Стояли они покорные, вялые, перехлестнутые лямками от холщовых сумок. Сидор, босой мужик, мягко почвокал губами:

— Пойдем или нет?

— Пойдем! — откликнулся Ермолай. — А ты, дедушка, как?

— Пойду и я потихоньку. Куда же деваться?

— Дойдешь?

— Можа, дойду, бог даст…

Сгрудились маленьким, покинутым стадом.

Трофим решительно поглядел на Мишку…

— Они итти хотят. Ты не боишься?

— А ты?

— Я пойду.

— Я тоже пойду…

— Дойдешь сорок верст?

Мишка поправил живот.

— Теперь я больше уйду…

Высокий, сгорбленный Петра в распоротой шапке шагнул передом, на минуточку остановился. Поглядел в раздумье на станционную колокольню с желтым загоревшимся крестом и, размахивая поднятой палкой, повел остальных вдоль светлых, играющих рельс в голубую зовущую степь с синими верхушками гор — под тонкое пение телеграфных проволок, под дряблый, нерадующий звон вечерних колоколов.

Мишка с Трофимом шли ягнятами позади.

Они не спрашивали, возьмут ли их мужики, даже с собой хорошенько не уговорились… Нужно было итти ближе к Ташкенту, в сытый, хлебный край, скрывающийся за далекими курганами, а станция не посадила, сбросила с вагонной крыши, и пошли они без раздумья, мелкими, веселыми шагами, не чувствуя страха. Все казалось им, что мужики обернутся и скажут:

— Куда?

И тогда они ответят мужикам:

— В Ташкент!

Мужики обертывались, но никто не спрашивал, куда идут ребятишки, никому не было дела до них. Солдат, переваливаясь на один бок, широко загребая деревянной ногой, громко рассказывал:

— Вода, понимаешь, в Ташкенте больно холодная, и видно все в ней, будто в зеркало… Ягода разная, как бы не соврать, растет целыми десятинами. Идешь, к примеру, день и все сады, сады, сады… Избы у каждого без крыши, и канавки нарыты для пропуска воды.

— А хлеб почем?

— Хлеб дешевый. Если поработать сартам недели две, пудов двадцать можно загнать на готовых харчах…

Старик, девчонка, бабы, три мужика и Мишка с Трофимом, ободренные веселым голосом хромого солдата, доверчиво смотрели на синие верхушки гор и шли вперед неровным растянутым треугольником на холодную, прозрачную воду, на дешевый, волнующий хлеб с зелеными, бесконечными садами…

28

Широко легла далекая, утонувшая в мареве степь с редкими курганами. Одиноко кружат степные орлы над мертвыми, побуревшими солончаками, опять садятся на древние могилы степных князей и сидят, как верные часовые, с черными неподвижными головами. Крупные нетронутые репейники цепью растянутой уходят в овражки, выбегают на бугры, тревожат мертвым своим одиночеством, вековым ненарушенным покоем. Поднялось, опять опустилось солнце, короче стали полуденные тени.

Солдат с деревянной ногой уже не рассказывал о холодной прозрачной воде, а красными воспаленными глазами злобно оглядывал мертвые степные просторы, безнадежно говорил:

— Не дойдем мы до станции — силы не хватит!..

Бабы, девчонка криво разевали сухие изморенные рты, брали друг друга за руки, молча плакали от гнетущего страха. Только Сидор, босой мужик, и Ермолай с жесткими нечесанными волосами шли упорно, выгнув черные, обветренные шеи, широко двигали избитыми ногами. Петра, шагавший впереди, высоко поднимал дорожную палку, взглядывался из-под ладони вдоль светлых убегающих рельс, успокаивающе говорил:

— Вон там чернеет чего-то.

А когда доходили до черного пятнышка, радующего глаз, опять тоска сжимала сердце: это было брошенное киргизами становище, куски размытой глины — тяжелый, грустный труд беглецов. Опять Петра вглядывался из-под ладони, опять отыскивал пропавшую станцию.

Станция не показывалась.

Только проволока телеграфная гудела, да изредка попадались опрокинутые вагоны, брошенные под откос, и сломанные колеса от пушечных передков — последний след минувшей гражданской войны, прошедшей степью от Туркестана до Самары.

Мишке с Трофимом было легче других.

Они уже поели, напились, отдохнули и в карманах несли по большому куску оставшегося хлеба. Иногда украдкой Мишка бросал в рот маленькую крошку, шопотом говорил Трофиму:

— Нам с тобой гожа, а?

— Дойдем! — успокаивал Трофим. — Только бояться не надо…

Старик шел левым боком вперед, с трудом волоча одервеневшие ноги. Сделал он на бугорке последний выдох из пыльных ноздрей, слабо улыбнулся добрыми, лучистыми глазами, покрестился на степное плывущее марево.

— Стойте, ребятушки, туго мне!..

Поплыла, закачалась степь в изумленных глазах, поплыли, закачались репейники, завертелись столбы телеграфные, звонче запела в ушах телеграфная проволока.

— Стойте, ребятушки, я не дойду!

Растопырился старик, молча сел на сухую горячую землю.

Солдат присел около старика, крепко стиснул руками деревянную ногу.

— Постойте, братцы, я тоже не дойду!

Сели и Сидор с Ермолаем, Петра неожиданно бросил палку:

— Ой, дорога, наша дороженька, далекая путь!..

Он нашарил в кармане остаток табаку, закурил, нарочно начал глотать едкий, режущий дым, чтобы успокоить пустые, голодные кишки. После трех затяжек у него закружилась голова, и он, раскинув руки, опрокинулся на спину. Сидор с Ермолаем сидели, уткнувшись подбородками в поднятые колени, бабы с девченкой лежали врастяжку. Старик свернулся комочком, положив кулак под голову, а солдат, разглядывая деревянную ногу, глухо сказал равнодушным мертвым голосом:

— Пропадем!

Мишка со страхом смотрел на мужиков, упавших в дороге, вглядывался в степь без жилья и людей — сердце у него замирало. Хорошо, если станция близко, а если до нее еще сорок верст? Оторвал он маленькую крошку в кармане, бросил в рот, чтобы хлебом успокоить налетевшую тревогу. Солдат посмотрел на Мишкин карман голодными глазами.

— Хлеб у тебя?

Мишка взглянул на Трофима.

Трофим лениво сказал, не теряя спокойствия:

— Какой там хлеб — глину жует!

Зашевелился старик, подняли головы Сидор с Ермолаем, а бабы с девченкой взглянули тоскующими глазами, и голодная поднятая кучка несколько секунд сидела встревоженным полукругом, выставив уши. Или ветерок принес обрадовавшее слово, или земля шепнула его измученному телу.

— Где хлеб? — спросил Петра.

Солдат показал на Мишку.

— Вот у этого человека…

Мишка испуганно поднялся, готовый на смертную битву за последнюю радость, загорелся глазами, будто хорек, вытащенный из норы. Неожиданно поднялся и Трофим, взял товарища за руку.

— Айда, дорогу мы знаем!..

Мишка с Трофимом попятились в сторону, потом остановились, не спуская с мужиков встревоженных глаз. Мужики тоже смотрели на них в глубоком раздумьи, точно готовились к нападенью.

Позади показался дымок.

На закатном солнце обозначился остов вытянутого поезда, коротко блеснули рычаги паровоза.

— Идет! — крикнул Петра. — Сюда идет!

В новой тревоге от дальнего поезда мужики приготовились встретить его на небольшом косогоре. Решили уцепиться за подножки, повиснуть на задних буферах, — только бы не остаться на ночь в страшной степной тишине.

Солдат в тоске своей пощупал деревянную ногу.

— Я не прыгну, товарищи!

Баба обрадовалась, что солдат не прыгнет, робко сказала:

— Не прыгайте, мужики, убиться можно.

Ей не ответили.

А она, пораженная мыслью остаться в степи, в отчаянии просила бога, чтобы солдат не прыгнул и мужики остались бы вот такой же артелкой.

Поезд подходил все ближе из-за крутого поворота. Проворно работал паровоз стальными локтями, фукала паровозная труба черным разинутым ртом, нежно таял белый паровой дымок.

Петра наклонился к старику.

— Дедушка, машина идет! Ты встанешь?

— Чай, встану как нибудь.

Сидор громко сказал остальным:

— Прыгайте на разное место! Кучей не стойте!

Трофим наказывал Мишке:

— Когда будешь хвататься, становись головой к паровозу, чтобы воздухом не сшибло.

— А ты вместе сядешь?

— Где придется, я половчее тебя.

Поезд шел почтовый и чуть-чуть замедлил размашистый ход на косогоре. Фыркнул паровоз — крутолобый чугунный мерин — глянул на собравшихся светлыми стеклами передних фонарей. Зашипел горячий пар, пущенный машинистом, откинул в сторону баб с девченкой, уронил старика под откос. Мишка, как во сне, услыхал голос Трофима: