Витязь. Владимир Храбрый - Владимир Афиногенов

Князь литовский внешне чем-то напоминал хищную птицу скопу: руки длинные, жилистые, умеющие ловко метать стрелы и крепко держать меч, нос тоже длинный, ястребиный, и по-ястребиному острый глаз - Ольгерд водил свои полки только ночью.

Но от русских сторожевых дозоров не так-то просто было укрыться - уже скакали к Москве и в Серпухов гонцы с вестью, что лесными чащобами пробирается давний враг Руси литовский князь.

После возведения белокаменных стен Московского Кремля, по согласию с Дмитрием Ивановичем, князь Владимир отправился в свой Серпухов, чтобы заняться и его укреплением.

Была заложена городская стена со стороны реки; крепость из дубовых срубов ставилась на крутобоком холме над Нарой, верстах в двух от впадения её в Оку. А в Занарье, ближе к устью, уже стояли строения Владычного монастыря с каменным собором, заложенным по воле митрополита Алексия.

Дали бы только достроиться! И погода способствует этому: не оттепель и не морозно.

Но тут - гонец с тревожной вестью: «Литовцы идут!»

Только и спросил Владимир:

- От Можайска-то далеко?

- С ратью поспеешь, княже, если быстро её соберешь…

- Плохая весть, но тебя хвалю, гонец.

- Благодарствую.

Кроме дружинников было созвано и ополчение, состоящее из смердов и ремесленников. Для них воевода Дмитрий Минин нашел оружие.

Когда пришли под Можайск, разведка доложила, что враг находится на расстоянии одного перехода - значит, до его появления остаются сутки.

«Как с большей пользой использовать это время?..» - начали размышлять князь и его воевода.

Оба видели, что все жители, кто может держать оружие, высыпали на дубовую стену городского детинца, но все равно вместе с дружиной и ополчением Серпуховского они не смогут удержать Можайск.

Владимир обратил внимание на безлесную гору, возвышающуюся перед крепостными стенами и на их уровне. Как только литовцы пойдут на приступ детинца, они должны обязательно перейти эту гору.

Между тем подмораживало, и князя осенило: «Надо её сделать неприступной!» Владимир приказал готовить пустые бочки и ведра. Все удивленно взирали на князя, пока еще ничего не понимая…

Утром ударил мороз, гора сделалась сверху донизу ледяной, скользкой…

Посовещавшись с Мининым, князь разделил свою дружину и ополчение пополам и, возглавив одну половину, удалился в лес, где встал в засаде.

Но Ольгерд не был бы большим полководцем, если бы сосредоточил все свое внимание на взятии Можайска. Он бросил на него диких ятвяг и жмудей, сковав тем самым силы князя Серпуховского, а сам пошел, не задерживаясь, к Москве.

Владимир видел из-за укрытия густых деревьев, как враг подошел. Вот некоторые уже пробуют влезть на гору и скатываются с неё под хохот, улюлюканье и свист ополченцев, стоящих на крепостных стенах. Затем враги сгруппировались, думая пойти в обход. Часть ополченцев во главе с Мининым сразу же двинулась им навстречу. Владимир почувствовал, что наступил тот момент, когда нужно выступать из засады. Как всегда перед атакой, у Владимира заколотилось сердце, во рту стало сухо, но это продолжалось короткое время, и, когда были видны уже отдельные лица противника, князь дал команду: «На врага!»

Владимир никогда не брал в пример тех полководцев, которые, отдав команду, затем отъезжают в сторону и наблюдают за ходом боя. Он предпочитал быть в гуще, рубя мечом нападающих и зорким оком охватывая общую картину сражения.

После нескольких часов отчаянной схватки враг был сломлен; бегущих рубили на ходу, многих взяли в плен.

Когда Ольгерд оказался у Москвы, его удивленному взору предстали белокаменные стены, с подножия Боровицкого холма казавшиеся высокими и неприступными.

«Когда же Москва успела огородить себя камнем?!» - подумал литовский князь с досадой, понимая, что взять город приступом ему не удастся.

К четвертому дню так и не налаженная толком осада была снята, Ольгерд уходил, но, чтобы поход не выглядел позорным, он приказал побуйствовать в окрестностях Москвы. Литовцы жгли посады, бросая в пламя стариков, женщин, детей. Не щадили, как и ордынцы, младенцев. Брали в полон тех, кто приглянулся. Грузили на подводы все ценное, угоняли скот.

Серпуховской со своими воинами опоздал. Тогда князь решил напасть на литовский обоз. В местечке под Рузой он сделал это, но неудачно. Ольгерд вовремя прислал подмогу. Во время боя князь Владимир мельком увидел в одном возке лицо очень красивой девушки…

Рассказывая о неудачном нападении, Владимир спросил слушающих:

- Кто бы это мог быть? Боярин Андрей Свибл ответил:

- Литовцы, как и ордынцы, в поход с собой берут жен и детей. По всему Видать, Владимир Андреевич, ты узрел младшую дочь Ольгерда. Зовут её Елена, что значит по-гречески «прекрасная»… Ты, Владимир Андреевич, знаю, греческому хорошо обучен.

Боярин хитро покрутил кончик своего уса и, обратившись к Дмитрию Ивановичу, проговорил:

- Великий княже, а не пора ли и брата твоего женить?..

- А что?! От своего имени попрошу для Владимира у Ольгерда руку Елены. Тем самым, может быть, и склоним к дружбе зверя литовского… Только захочет ли он сам этого?

Был послан нарочный. Русского гонца литовский князь принял в Вильно, в своем загородном доме. Он был невесел: посланец из Москвы напомнил ему про неудачный поход, да и болезни начинали подтачивать его здоровье.

Посланец подал Ольгерду прошение от имени Дмитрия Ивановича. Князь просил в жены Елену для брата своего князя Владимира. Ольгерд понимал, что век его уже недолог, и как все обернется после его смерти - неизвестно. Он видел усиливающуюся мощь Москвы. Отказать русскому великому князю в просьбе - значит снова обострить отношения, которые и так находились на грани войны.

- Породниться с князем Владимиром я желаю, так как тем самым я породнюсь и с великим московским князем, - раздумывая, сказал Ольгерд. Нелегко давались эти слова гордому литовцу. Но сейчас он вынужден был согласиться на брак любимой дочери с русским князем.

- Засылайте сватов.

Ольгерд даже не стал ничего писать. Его слово - закон. Так считалось в Литве, пусть об этом знают и в Москве…

Вскоре состоялась свадьба князя Серпуховского и «прекрасной» Елены. Как и полагалось в таких случаях, появилась перемирная грамота - с московской стороны её скрепил печатью митрополит Алексий. В ту грамоту по требованию Москвы вошло условие: родственник Ольгерда князь тверской обязан был отозвать своих наместников из захваченных им великокняжеских городов и сел, «а не поедут, и нам их имати». Если же Михаил снова станет «пакостити в нашей отчине, в великом княженьи, или грабити, нам ся с ним ведати самим. А князю великому Олгерду, и брату его, князю Кейстутью, и их детем за него ся не вступати».

Это последнее требование лишало тверского князя союзнической поддержки Литвы. Дмитрий Иванович ныне становился сватом Ольгерду, а князь Владимир - зятем. Старшие же сыновья Ольгерда, Андрей Полоцкий да Дмитрий Брянский, были теперь шурины Владимиру.

Почти в это же время в Москву прибыл князь Дмитрий Михайлович Боброк, прозванный Волынец, или Волынский, по месту, где проживал ранее (в Волыни). В Боброка влюбилась старшая сестра великого князя Анна; состоялась и эта свадьба.

Но тут из Вильно пришла неожиданная весть - умер Ольгерд. Все его сыновья от второй жены Ульяны носили языческие имена - Корибут, Свидригайла и Ягайло. Как-то разберутся они с наследством между собой, да еще при живом дяде, у коего великовозрастных сыновей немало, тот же Витовт…

У литовцев сильно почиталась священная воля отца. Ольгерд на смертном одре решил отдать власть сыну Ульяны - Ягайле, а не старшему Андрею, рожденному от первой жены, рано умершей.

Ягайло, долго не раздумывая, с одобрения матери, убил своего дядю, великого князя Кейстута Гедиминовича, перебил всех его бояр и слуг. Витовт бежал к немцам.

В Литве началась замятия. Второй сын Ольгерда, Андрей Полоцкий, чтобы также не быть убитым, попросил убежища в Москве. Такое убежище было Андрею Ольгердовичу предоставлено, что сильно рассердило Ягайлу, и он объявил своим личным врагом великого московского князя Дмитрия Ивановича.

Всегда на Руси, на месте пожарищ и всякого разора, вскоре возникали новые, пахнущие смоляным деревом дома; попечалился над разрушенным московит да и засучил рукава. И не только московит, так поступали и брянец, и рязанец, и владимирец…

Любил московский князь с высокой кремлевской стены обозревать окрестные дали: любовался строительством, новыми домами. Доносились сюда тюканье плотницких топоров, визг пил… И слышать это все было радостно.

На этот раз взошел он на стену не один, а с братом. Остановились возле башни.