Сирруш - Павел Сергеевич Марков

— Эти сукины-дети устроили себе привал в тенечке, пока мы тут горбатимся на жаре!

Кунал ловко махнул топором, рассекая воздух:

— Пойдем-ка, навестим этих лангуров[1].

С лицами, расплывшимися в злорадных ухмылках, они направились в сторону джунглей, уже предвкушая, какую трепку устроят лесорубам-бездельникам. Когда же Абхай и Кунал скрылись под сенью деревьев, вступая на тропинку посреди лесной чащи, до их слуха донеслись возбужденные голоса. Послышался лязг металла, а затем отчаянные вопли. Внезапные душераздирающие крики, от которых волосы на голове встали дыбом. В этих воплях читалась ярость и боль. Дикая, нестерпимая боль. Улыбки моментально слетели с лиц лесорубов. Абхай и Кунал недоуменно переглянулись.

— Что там происходит? — тупо пробормотал первый.

— Не знаю, — неуверенно ответил второй.

В этот момент крики усилились. Словно нескольким людям сразу прищемили дверью детородный орган. И снова вопли ярости и боли, смешанные с лязгом металла.

Кунал рванул вперед, поудобнее перехватив топор в руке. Не говоря ни слова, Абхай побежал следом.

Ветви деревьев хлестали им по лицу. Воздух свистел в ушах. Куналу и Абхаю приходилось постоянно опускать голову вниз, дабы случайный сучок не выколол глаза. Их ноги шуршали опавшими листьями. Несмотря на крупное телосложение, лесорубы ловко перепрыгивали через корни деревьев. Оба были взволнованы и возбуждены. Таинственная неизвестность, происходящего впереди, будоражила разум, заставляя воспринимать окружение обострившимися чувствами. Поэтому, несмотря на бег и легкую усталость, они подметили про себя, что крики и лязг стихли еще до того, как друзья добрались до места вырубки леса.

Кунал остановился первым, переводя дыхания и вслушиваясь в звуки джунглей. Абхай встал позади него, едва не налетев на спину товарища. Теперь до них не доносилось ни звука. Ни пения птиц, ни журчания воды — вообще ничего. Словно мир вокруг мгновенно опустел. Будто все живое разом исчезло, как по мановению божественной руки. Только высокие пальмы и салы окружали лесорубов, в молчаливом упреке нависая над их головами. В какой-то миг Абхаю даже показалось, что их ветви тянутся к нему, дабы отобрать ненавистный топор, а затем свершить над ним природный суд, разорвав корнями на мелкие кусочки. Абхай никогда не страдал от видений. Даже когда напивался в стельку. Однако сейчас они были настолько явственными и реальными, что он ощутил страх. Не то волнующее возбуждение, как перед массовой дракой или минутой ранее, когда они вприпрыжку неслись через джунгли навстречу неизвестному, получая удары ветвями по лицу. А страх, который заставляет крутить твой живот и сосать под ложечкой.

Быстро моргнув и тряхнув головой, он отогнал жуткое наваждение, а затем обратился к Куналу:

— Я ничего не слышу.

— Я тоже, — нервно отозвался тот, — должно быть там…

— Ты не понял, — прервал его Абхай, — я ничего не слышу!

Кунал непонимающе уставился на него:

— Что?

Обладая небольшим зачатком самокритичного ума, Абхай прошептал:

— Кто из нас тупой, я или ты? Вслушайся! Я никогда еще не видел, чтобы посреди джунглей было настолько тихо! И что с ними произошло, в конце концов?!

Кунал не ответил, ибо это было бессмысленно. Теперь до него тоже дошло, что его обострившиеся чувства не воспринимают никаких звуков. Легкая дрожь пробежала по спине Кунала, несмотря на то, что в лесу воздух казался достаточно теплым.

Держа топор наготове, и сощурив глаза, он начал продвигаться дальше по тропке, медленно переставляя ноги, стараясь ступать бесшумно. Левой рукой он аккуратно отодвигал свисающие ветви деревьев. Иногда лесоруб бросал косой взгляд на лианы. Не прячется ли среди них питон или гадюка? Однако змей замечено не было. Абхай следовал его примеру. Хоть у него получалось слегка хуже, но он также почти не производил шума. Словно маленькая мышь шуршала пожухшим листиком. Уклоняясь от свисающих лиан, Кунал медленно продвигался вперед. Он чувствовал, как напряглись все его мышцы. Похлеще, чем во время перетаскивания пальмы на плот. Абхай шел следом. Его грудь колесом массивно вздымалась в такт глубокому дыханию, а ноздри широко раскрывались при вдохе. Он походил на крупного быка, готового напасть на свою жертву. Видение с ожившими деревьями он полностью выкинул из головы, сосредоточившись на реальности.

Впереди показалась просека — небольшая круглая полянка, усеянная пнями, сломанными ветками, щепками и облетевшими желтыми листьями. Однако, когда лесорубы вышли к ее краю, то к своему животному ужасу обнаружили, что теперь просека усеяна не только продуктами ремесла дровосеков.

Кунал, шедший впереди и первым вступивший на полянку, ощутил, как вся кровь до последней капли отхлынула от лица.

Территория просеки была полностью устлана окровавленными трупами дровосеков. У многих из них отсутствовали конечности. Отрубленные руки, ноги и пальцы валялись вперемешку с телами, представляя собой леденящий душу багрово-розовый ковер из крови и плоти, покрывающий всю поляну целиком. Бронзовые топоры, обагренные свежими бурыми пятнами, торчали из трупов убитых, словно иглы ощетинившегося дикобраза. Они торчали из спин с перерубленными позвоночниками. Из вспоротых животов, через которые наружу вывалились длинные, словно лианы, розовые кишки. Повсюду валялись пальцы и руки. Некоторые из них продолжали конвульсивно подрагивать, а культи зловеще сверкали обнажившимися костями.

Кунал стоял, не в силах вымолвить и слова, ощущая, как душа уходит в пятки.

Абхай выглянул из-за его плеча и побелел, как дорожная известь. В следующее мгновение гороховая каша, часть которой он съел на завтрак, настойчиво попросилась наружу. Едва не выронив топор, прижимая руки к скованному спазмами животу, Абхай согнулся в три погибели и исторг из себя все, что употреблял в пищу за утро.

Кунал же продолжал смотреть на полянку, пребывая в состоянии полного и абсолютного шока. Только спустя минуту созерцания страшной картины, его взор заметил еще одну деталь, до сих пор скрывавшуюся за пеленой ужаса, накрывшей глаза.

Прямо посреди просеки на пеньке сидел Мадхан. Его волосы слиплись от крови в дикую прическу. Лицо, сплошняком покрытое багровыми разводами, уткнулось носом в колени, на которых покоился окровавленный топор. Дрожащие руки сжимали рукоятку, а губы беззвучно шевелились, произнося слова, смысл которых Кунал не мог разобрать. Набрав в грудь столько воздуха, сколько смог, Кунал обратился к Мадхану.

При этом его голос прозвучал тоньше, чем у маленькой девочки:

— Мадхан?

Тот поднял голову, и Кунал сделал невольный шаг назад, чуть было не уронив Абхая, вытирающего губы от рвоты. Глаза Мадхана закатились так, что виднелись лишь одни белки, ярко сверкающие на фоне заляпанного кровью лица. Словно два куриных яйца на темном столе. Кунал почувствовал, что еще немного, и его рассудок не выдержит подобного испытания. Разум вот-вот готов дать роковую трещину.

Руки Мадхана крепко сжали рукоятку топора.