Шанхайский цирк Квина - Эдвард Уитмор

Большой Гоби пришел в ужас.

Послушай, Квин, ты понял, что сделал Герати? Он нам соврал. Это не изумрудное королевство, это колония прокаженных.

Квин не знал, зачем Герати разыскал его тогда, зимой, в Бронксе. Он не понимал, откуда этот старый бычара узнал, в который бар ему идти; он зашел в первый попавшийся и очутился именно в том, куда Квин и его друзья приходили выпить. И еще того интересней: как он вообще узнал, что Квин живет и именно в этих краях. Но больше всего его мучил вопрос, зачем этот толстый, вечно бормочущий что-то себе под нос великан так беспардонно врал об отце Ламеро, о себе самом, о родителях Квина — обо всех и обо всем на свете.

Квин ни на грош не доверял старому клоуну, но единственное, что ему сейчас оставалось, — это найти его и попытаться выудить из него хоть каплю правды — или какую-нибудь ниточку, которая сможет вывести к правде.

В Токио, в том баре, куда Герати раньше частенько захаживал, его не видели уже полгода, но Квину сказали, что есть одно место, где стоит поискать, — заброшенный склад в трущобах на окраине города. В прошлом Герати не раз пропадал где-то там на несколько дней, или недель, или даже месяцев, но не дольше. Он утверждал, что исчезает для того, чтобы предаться самосозерцанию, чему, конечно же, никто не верил. Все прекрасно понимали, что причины, по которым Герати покидал приличное общество, были связаны с общим его состоянием: старость не за горами, плюс алкоголизм, расстройство всех жизненных функций и беспросветная бедность.

Почему Герати был настолько привязан именно к этому старому складу и по какой такой причине ему нравилось там прятаться, никто не знал. Что это был за склад — тоже никто толком не мог объяснить. Просто никому не нужный участок земли, обнесенный стенами, без крыши, в трущобах на окраине города. Но поскольку Герати пропадал там на довольно-таки продолжительные промежутки времени, можно было предположить, что он выстроил себе возле склада какую-никакую лачугу. Именно эту лачугу Квину и нужно будет отыскать. Таксиста позвали в бар и объяснили, куда ехать.

Склад оказался маленьким, и они потратили на поиски примерно час, изъездив перед этим вдоль и поперек все окрестные переулки и закоулки. Как только они подъехали к нужному месту, Квин возле склада увидел то, что искал, — лачужку из прессованных канистр из-под бензина, оставшихся после американской оккупации.

В этой лачуге Квину пришлось бы стоять согнувшись. Вход занавешивала мешковина. Квин подошел и громко постучал по крыше.

Минуту или две из недр лачуги не доносилось ни звука. Потом кто-то тяжело застонал, чихнул и отчаянно закашлялся. Квин отодвинул мешковину и увидел сидящего на земле огромного толстого человека. Он укутался в шинель как в одеяло и сидел, подогнув под себя ноги, точно гигантский неподвижный Будда. В страшной тесноте Герати не мог ни лечь, ни вытянуть ноги, но даже и в этаком скрюченном положении его тело занимало всю лачугу.

Квину ударила в лицо волна нестерпимого смрада: пот с хреном пополам. Он отвернулся. Герати выругался на нескольких языках, под конец перейдя на английский.

Это Америка? Я что, умер и попал в ад? Зачем вы тревожите отшельника в его пещере?

Вставай, бычара. Вылезай. Нам нужно кое о чем поговорить.

Герати почесал живот. И застонал.

Если это и правда ты, братишка, то мог бы и догадаться, что я не могу пошевелиться. Я пришел сюда, чтобы умереть, и я никуда отсюда не уйду. И ниспослал Всевышний мне великие дары.

Чего?

Собрал все известные человечеству болезни и ниспослал их мне. Свалил меня с ног в конце жизни моей, и поразил меня, и вверг в беспросветную скорбь, сокрушив дух мой. Другими словами, со мной все кончено. Я больше никогда не покину этой пещеры. Так что опусти занавеску и оставь меня наедине со святыми, которые служили мне опорой в годы мучений; опусти и прощай.

Выпьем, бычара?

Руки-ноги у Герати зашевелились. Через мгновение гигант уже стоял снаружи, приводя себя в порядок и отколупывая комья грязи, покрывшие его с головы до пят. Несмотря на теплую погоду, он был укутан в ту же одежду, что и тогда, в Нью-Йорке. Когда он стал наматывать на шею кусок красной фланели, глаза у него забегали.

Слаб человек и немощен, братишка. Приходится принимать меры, прежде чем выйти ночью на улицу, даже летом. Ты приехал сюда в кости играть?

Но Герати не улыбнулся, Квин тоже. Квин размахнулся и ткнул толстяка в бок. Герати икнул.

Что там насчет священника, а, бычара? Говорят, он умер.

Даже не надейся.

Так что, Большой Гоби его сын, или как?

У него? Сын? Ты сбрендил? Человек, который мог тебе напеть такой вздор, — полный псих.

Квин кивнул. Он снова размахнулся. Идея насчет отца Ламеро была его собственная, а он уже начинал понимать, что с Герати лучше вообще не иметь собственных идей.

Правду, бычара. На сей раз я хочу знать правду.

И наполнил Он страждущих благом. Где мои документы?

Квин протянул ему фальшивый канадский паспорт и два фальшивых бельгийских паспорта. Пока Герати прятал их в шинель, черный котелок сполз ему на затылок, он открыл рот и зашелся свистящим кашлем прямо Квину в лицо. Толстяк смеялся.

Только-то? И только? Так раньше нужно было сказать, братишка. Вперед, к обманчивой мечте, которую часто ищут, но редко находят, или, если быть точным, часто находят, но редко понимают, что нашли.

Внезапно Герати повернулся и нетвердой походкой двинулся в переулок; по узким проходам его огромная тень скользила с поразительной быстротой. Квину все это было не по нутру, но ему ничего не оставалось, как пуститься за толстяком следом, вспоминая сцены, о которых ему недавно рассказывали: ровно в полночь Герати ведет одного из своих клиентов на жуткое, отвратительное представление, которое существует исключительно в его собственном воображении, если существует вообще.

Они уселись на табуреты возле уличной тележки-распивочной на пустыре, где на песочке уже устроились спать несколько бродяг. Здесь можно было получить вареные овощи и дешевую выпивку. Герати, не обращая внимания на хозяина, принялся копаться в кастрюле, из которой шел пар. Потом швырнул через плечо побег молодого бамбука, что-то проворчал себе под нос и вытер руки о свитер.

На стойке появилась миска с хреном, а потом два стакана неочищенного сакэ и тарелка с репой. Герати обмакнул кусочек репы в хрен и стал жевать.

Давай про священника, бычара.

Герати проглотил кусок и залил его стаканом сакэ. Глаза у него едва не вылезли из орбит.

Неужели мы оба говорим о герое, который положил конец Второй мировой войне, а значит, спас миллионы жизней? Человека, чье призвание — облегчать страдания других? О старом пьянице и педерасте — сейчас он отрекся от своих порочных чудачеств и отошел от дел, — когда-то посылавшем на Запад целые горы важной секретной информации? Именно про эту героическую личность и пойдет сегодня речь в баре, где подают репу? Оглядись и посмотри на странствующих японских поэтов, что скрючились на песке в этом огромном писсуаре, который они выбрали себе пристанищем в трущобах самого большого города в мире. Заметь, сон их спокоен и крепок только благодаря тому, что этот мягкий, добрый человек сделал для них тридцать лет тому назад. Когда потребовалась жертва, он пошел на самопожертвование. Когда нужна была храбрость, он превратился в храбреца. Если бы не он, они бы так и не вернулись из Китая. Их кости белели бы сейчас на солнце, на каком-нибудь атолле посреди Тихого океана. Но знают ли они об этом? Донеслось ли имя его до их слуха — в шорохе волны, или пустынного песка, или в дуновении ветра?