Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Предсказание Коровьева сбылось. Автор нам сообщает в эпилоге, что Алоизий Могарыч сменил Степу Лиходеева на посту директора театра, и ему пришлось назначить нового буфетчика. «Андрей же Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после появления Воланда в Москве» (ММ-2. С. 809).

Буфетчик Соков, торговавший в театральном буфете «осетриной второй свежести», сумел выразить идею, которая объединяет всех живых людей, даже если они не осознают этого своего единства. Эта идея состоит в нравственном запрете рассматривать любого человека как потенциального покойника к определенному моменту времени и на этом «фундаменте» строить свои жизненные планы. Знать точное время смерти заранее и интересоваться этим вопросом может только убийца, кроме него, никто подобными сведениями не располагает. Особое видение, которым обладает убийца, следящий за своей назначенной жертвой, – вот та ни на что не похожая оптика зрения палача, совмещающего в своем сознании образ живого человека с образом покойника, в которого этот живой превратится в назначенный ему убийцей час. Это видение органически присуще персонажу, воскликнувшему: «Подумаешь, бином Ньютона!»

Неужели и буфетчик был убит? – О да, конечно. Мы даже знаем, как. Он был отравлен. Воланд ему цинично, глумливо и предусмотрительно рекомендовал добровольно самому выпить яду, но тот не внял совету. А медицинское заключение о его смерти было выдано профессором Кузьминым. Этот потаеннной сюжет выстраивается из нескольких разрозненных кадров, которые искусно вправлены в фантастический нарратив сказки в стиле Гофмана. Вот как это выглядит:

«Он (профессор Кузьмин – О. П.) обернулся и увидел на столе у себя крупного прыгающего воробья… Присмотревшись к нему, профессор сразу убедился, что этот воробей не совсем простой воробей. Паскудный воробушек припадал на левую лапку, явно кривлялся, волоча ее, работал синкопами – одним словом, приплясывал фокстрот под звуки патефона, как пьяный у стойки. Хамил, как умел, поглядывая на профессора нагло.

Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу, нагадил в нее (я не шучу), затем взлетел вверх, повис в воздухе, потом с размаху, будто стальным клювом клюнул в стекло фотографии, изображающей полный университетский выпуск 94-го года, разбил стекло вдребезги и затем уже улетел в окно.

Положив трубку на рычажок, опять-таки профессор повернулся к столу и тут же испустил вопль. За столом этим сидела в косынке сестры милосердия женщина с сумочкой с надписью не ней: «Пиявки». Вопил профессор, вглядевшись в ее рот. Он был мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые» (ММ-2. С. 687).

Смешная сцена запугивания профессора играющей нечистью под неистовую музыку фокстрота «Аллилуйя» запечатлевает следующие базовые составляющие преступления, которое совершит врач-интеллигент, предавший свою гуманистическую профессию. Вот они: безумный страх, овладевший профессором (этот страх – причина его преступления); разбитое дьявольским воробушком стекло фотографии его университетского выпуска (испорченная фотография свидетельствует о том, что профессор Кузьмин «вынут» этим ужасом из сообщества медиков, объединенных единой системой нравственных ценностей служения людям); и чернильница, в которую «нагадила» эта птичка (именно этими загаженными чернилами и будет написана история мнимой болезни и смерти буфетчика Сокова). Булгаков, чтобы отдельно акцентировать внимание читателя именно на этой детали, сопровождает ее предложением: «я не шучу».

«Мертвые» глаза «сестры» милосердия – это метафора; она, по нашему мнению, может обозначать зияющую пустоту провалов глазка, которым смотрит на свою мишень нацеленное дуло нагана вместе с прищуренным глазком палача.

Примечание: Здесь нам поможет описать этот немыслимый взгляд только поэт: «Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя». (Выделено нами – О. П.) Это цитата из очень известного стихотворения Иосифа Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку».

Разбитое «стальным клювом» воробушка стекло фотографии может быть интерпретировано как выстрел, наглядно продемонстрировавший профессору, с какой силой он имеет дело. Отсюда и смертельный страх профессора Кузьмина. Под тем же взглядом «вороненого зрачка конвоя» работают и медики в морге с останками якобы Берлиоза, и медперсонал в клинике Стравинского.

Маскарадный костюм профессионального мастера расстрела Азазелло (мы его узнали по клыку) в этой сцене – одеяние сестры милосердия. Эпоха подарила образ, более впечатляющий, нежели классический волк в овечьей шкуре, образ «врача-убийцы». Вся эта великолепная сказочная и шутовская пантомима разыграна перед нами как бы на авансцене перед непроницаемым занавесом, за которым клубится беспросветный мрак тайны о механике еще одного преступления власти. «Врачи-убийцы», или «убийцы в белых халатах», – так обозначил сюжет этого преступления сам его постановщик. Этот эпохальный сюжет не мог не поразить Булгакова, бывшего врача. (Мы имеем в виду, например, сюжет смерти Горького, смерть которого Сталин объявил случившейся вследствие отравления писателя врачом-убийцей. Или смерть «красного командира» Фрунзе на операционном столе). Один Бог знает, что думал о советской медицине и чего опасался смертельно больной Булгаков, когда вписывал в окончательную редакцию своего романа эту сцену и ждал визитов советских врачей и медицинской помощи самому себе.

Вернемся к буфетчику Сокову. «Маленький человечек» пытался в одиночку выжить в стране, где организовать собственное выживание своими силами невозможно. Понятно даже, что его убийство – вовсе не политическое: может быть, Воланд просто разрешил своим мародерам поживиться золотыми царскими червонцами, спрятанными Андреем Фокичем на своей жилплощади.

Буфетчик ошибался, думая, что у него есть дом, способный сохранить тайну его личной жизни. Он, как и все, жил на государственной «площади» – в насквозь просматриваемом пространстве.

Разумеется, мы не можем запретить читателю считать справедливым наказание буфетчика-«отравителя», но в защиту Андрея Фокича можно сообщить только то, что он был буфетчиком в государственном буфете и торговал тем ассортиментом товаров, который ему предоставляло советское государство, всегда готовое наказывать «стрелочников» за свои собственные преступления.

Хочется еще несколько слов сказать о своеобразном «юморе» фразы Коровьева – «он умрет через девять месяцев». Почему, собственно говоря, именно девять? Так же как Фамусов, судя по его знаменитой реплике: «Она еще не родила, но по расчету по моему должна родить», – точно знает сроки рождения ребенка вдовы не потому, что он провидец и пророк, которому открыты тайны бытия, а потому, что он сам отец этого ребенка. Срок беременности – девять месяцев, и это неотменимый закон природы. Так и в пространстве сталинского режима с неотвратимостью закона природы происходит «зачатие» и затем «рождение» покойника. Мы наблюдали таинство «зачатия», то есть оформление замысла предстоящего убийства и получение санкции на него из уст самого Воланда.

Один из самых устойчивых признаков «преисподней» в народном средневековом сознании – это то, что в ней все происходит как бы наоборот. Это мир выворотный, изнаночный. Примером этого принципа является предсказанная Коровьевым смерть через девять месяцев. Он способен совершить это «чудо» предвиденья так же, как отец способен предсказать время рождения своего ребенка. Действительно, «подумаешь, бином Ньютона».

Дьявольская шутка разыграна с буфетчиком, приглашенным присесть на «низенький табурет», который немедленно сломался под гостем. Падение, боль, мокрые штаны, чувство унижения и страха – вот неизбежный набор следствий «гостевания» у Воланда. Но вот какой неожиданный комментарий к этой сцене мы находим в романе Ю. Домбровского «Факультет ненужных вещей». Оказывается низкая скамеечка – это непременный атрибут кабинета следователя, одна из составляющих методики допроса[21]. Именно на ней помещался допрашиваемый, чтобы он смотрел на следователя снизу вверх, чтобы следователь мог угрожающе нависать над ним во время допроса, а кроме того, чтобы усталость от неудобного положения на низком сидении во время многочасовых допросов помогала следователю сломить дух арестованного. Этот «низенький табурет» позволяет эту балаганную мизансцену идентифицировать как образ допроса и еще раз проявить «мистическую» сущность писателя Булгакова, который «угадывает» тщательно скрываемую властью тайну.

Примечание: Этим же мистическим даром в высшей степени обладала А. Ахматова, о чем свидетельствует Н. Мандельштам: «А между тем А. А., сидя у себя в комнате, всегда была поразительно осведомленным человеком. Мне даже не удалось ей рассказать, какую воду пьют в Казахстане на полевых работах, – она знала и это. Она знала все и всегда. Даже блаженным неведением ей нельзя было спастись от действительности»[22].