Под знаменами Москвы - Юрий Алексеев

Под 1462/63 г. летописи сообщают о важном для средневекового человека событии — явлении мощей новых ярославских чудотворцев, князей Федора Ростиславича и его сыновей Давыда и Константина. По словам Софийско-Львовской летописи, Ярославский «великий князь Александр Федорович» над останками «гробницу хотяше устроити каменну и покровом драгим покрыта». По его повелению в Ярославле было устроено большое церковное торжество. Однако, по свидетельству той же летописи, ликование по случаю открытия новых мощей было далеко не всеобщим. Принципиально другую позицию занял глава ростовско-ярославской епархии архиепископ Трифон. При получении известия о появлении мощей новых святых он не только не обрадовался, но, напротив, оказался «неверием одержим… мняше волшебство быти». По словам летописи, архиепископ впоследствии был наказан за свой скептицизм: он «разболеся» и вынужден был оставить епископию, а посланный им для освидетельствования мощей ростовский протопоп Константин чуть не умер55. Такова вкратце история явления мощей новых ярославских святых.

Как и во многих других случаях, эта типичная для средневекового мировосприятия повесть о чудесах может и должна быть проанализирована с реально-исторических позиций. Встав на эти позиции, можно увидеть в рассказе Софийско-Львовской летописи ряд интересных и характерных исторических реалий, имеющих то или иное отношение к политическим событиям своего времени.

Кто такие новоявленные святые? Это прямые предки существовавших в 60-х годах ярославских княжеских родов. При своей жизни они ничем не были замечательны и не дали ни малейшего повода для своей канонизации. Родоначальник ярославских князей Федор Ростиславич, по прозвищу Черный (умер около 1299 г.), был известен своими тесными связями с Ордой, многолетним пребыванием там и женитьбой на ханской дочери, от которой и имел сыновей Давыда и Константина56. Открытие их «мощей» через полтораста с лишним лет — событие само по себе многозначительное. Оно не может рассматриваться иначе как попытка правящих кругов Ярославского княжества и тесно связанного с ним местного ярославского духовенства, прежде всего причта главного в Ярославле Спасского монастыря, создать патрональный культ местных святых — родоначальников княжеской династии. Отсюда и прямая поддержка культа со стороны Ярославского «великого» (т.е. старшего из местных удельных князей) князя. Прославление ярославских князей отвечало прежде всего интересам тех слоев местного феодального общества, которые стремились к сохранению остатков политического суверенитета своего княжества, подпадавшего под все большую зависимость от великого князя Московского. Если установление в Москве почитания новгородского святого Варлаама Хутынского свидетельствует о тенденции к церковно-идеологическому сближению стольного града и Новгорода — двух крупнейших политических центров Русской земли, то учреждение культа новоявленных ярославских князей-чудотворцев отражает противоположную, сепаратистскую тенденцию, ярко проявившуюся в поведении ярославского князя и местного духовенства.

Не случаен и скептицизм ростовского архиепископа Трифона — одного из самых ярких и прогрессивных церковных деятелей своего времени. Осенью 1446 г. в Кириллов Белозерский монастырь, где Трифон в то время был игуменом, явился с семьей и со своим небольшим двором князь Василий Васильевич. Предательски захваченный и ослепленный Шемякой, он полгода просидел в заточении в Угличе. Под давлением общественного мнения и под влиянием будущего митрополита Ионы Шемяка был вынужден отпустить своего узника и дать ему в удел Вологду — маленький городок на московско-новгородском рубеже. В обмен на это Василий должен был отказаться от Москвы и целовать крест новому великому князю. Мать его оставалась в заточении, сторонники рассеялись по Русской земле или нашли приют в Литве. Василий готов был бороться, но, казалось, все было кончено — священная клятва отрезала все перспективы. Однако игумен Трифон своей властью, как церковный пастырь, освободил его от страшной клятвы57… Это был один из звездных часов жизни Василия Темного. В феодальной войне произошел перелом. Москва встретила своего князя. Шемяка бежал. Торжество было полным.

Игумен Трифон стал архимандритом великокняжеского Спасского монастыря в Кремле, одним из самых близких Василию Васильевичу людей — его духовником, свидетелем при составлении его завещания58. В мае 1462 г. он — архиепископ ростовский, второй из русских иерархов (после митрополита)59. Это назначение — первое из известных нам церковно-политических мероприятий нового великого князя — едва ли случайно. Обширный Ростово-Белозерский край был густо усеян княжескими гнездами, крупными и мелкими осколками распадавшихся уделов. Здесь нужен был стойкий защитник интересов великокняжеской власти, борец за единство Русской земли. Таким, по-видимому, и был архиепископ Трифон. Его посланец протопоп Константин рисуется в летописном рассказе весьма многозначительными штрихами: «Иже бо честен муж, всегда по вся лета посылаше по него князь великий, призывая на Москву на збор кликати, занеже голосист был, речист и грамоте гораздн, и рожаист, того ради възвысися умом и бяше горд». В этой нелестной с точки зрения автора рассказа характеристике особое внимание привлекают два момента: во-первых, близость Константина к великому князю (чем, видимо, и объясняется особая важность миссии представителя ростовского архиепископа), во-вторых, свидетельство о его незаурядных личных качествах — красноречии и образованности (что и послужило причиной его сближения с великим князем).

Как и сам архиепископ, протопоп Константин занимал по отношению к новым святым скептическую позицию. Его задача — «дозрети» новоявленных святых: «в теле ли лежать, како исцеления многа створяють, не неприязньство ли действуеть на прельщение человеком». Сам протопоп считал, что «сим чюдотворением игумен многи богатества приобрете, еже приношаху гражане на молебны, к раце их приходят ше». Культ ярославских князей был, по-видимому, шит белыми нитками, и его реальный смысл не вызывал никаких сомнений у трезвомыслящего протопопа. Только этим можно объяснить скепсис, не свойственный средневековому человеку, тем более представителю церкви, охотно насаждавшей культ святых и распространявшей многочисленные рассказы о их чудесах.

Кульминационный момент рассказа — приезд Константина в Ярославль. Прибыв в Спасский монастырь, он посылает за игуменом, который, однако, выйти к нему отказывается и вместо того «повеле ему войти к себе в келью». Со стороны Константина следует гневная отповедь: «Не веси ли, въздавый мне честь, послу владычню, владыце честь въздает? На мне чти не сотвори, на моем осподаре чести не сотвори, на владыце. Аз бо се государю скажу». Перед нами — открытый конфликт. Позиции противоборствующих сторон ясны. С одной стороны — полномочный представитель Ростова (а в конечном счете — Москвы), за спиной которого стоят архиепископ и сам великий князь. С другой стороны — настоятель местного монастыря, игумен Христофор, крепко связанный со своим князем и местными феодальными традициями. Столкновение этих противоборствующих сил — реальное содержание сказания о ярославских чудотворцах, помещенного в Софийско-Львовской летописи. Его автор, близкий к митрополичьим кругам, явно симпатизирует ярославским удельным князьям, выступает апологетом идеологических основ консервативной удельно-княжеской традиции. По его словам, конфликт в Ярославле растянулся на ряд лет и закончился в 1467 г. идейной победой сторонников новоявленных святых и посрамлением их рационалистически мыслящих противников.

Рассказ Софийско-Львовской летописи свидетельствует о многом. Несмотря на явные успехи Москвы в ее централизаторской политике, в 60-е годы борьба с удельно-княжеской традицией, поддерживаемой определенными церковными кругами, отнюдь не легкое и не простое дело. Подчас затрагиваются наиболее чувствительные для средневекового общественного сознания церковные вопросы. В верхах самой церковной иерархии наблюдается явный конфликт между сторонниками великокняжеской политики и защитниками удельной старины: феодальная церковь не стоит и не может стоять вне политической борьбы эпохи. Московская митрополия пошла на компромисс. Ярославские князья были причислены к лику святых, и по велению московских властей было составлено их житие: контроль Москвы снижал политическое содержание этого культа.

Ермолинская летопись рассказывает о событиях в Ярославле в другом — реалистическом — ключе: «Си бо чюдотворцы явишася не на добро всем князем Ярославским: простилися со всеми своими отчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу. А князь великий против их отчины подавал им волости и села. А из старины печаловался о них князю великому старому Алексей Полуектович, дьяк великого князя, чтобы отчина та не за ними была. А после того в том же граде Ярославли явися новый чюдотворец, Иоанн Огафонович Сущей, созиратай Ярославской земли: у кого село добро, ин отнял, а у кого деревня добра, ин отнял да отписал на великого князя: а кто будет сам добр, боярин или сын боярский, ин его самого записал. А иных его чюдес множество не мощно исписати ни исчести…»60