Князь Воротынский - Геннадий Ананьев

Послать-то – послали, только без толку. Да и какой мог оказаться толк, если кузнеца доставили в град лишь к полудню. Как он оклемался, одному Богу известно. Удар кистенем угодил чуть повыше темени, опушка боярки немного смягчила его резкую силу, вот это и спасло мастера, но, даже придя в себя, он добрые полчаса не мог шевельнуть головой от пронизывающей боли, от которой мутилось сознание. Сняв рукавицу, дотянулся кузнец пальцами к месту удара и почувствовал липкую теплость. «Ишь ты, супостат! Пробил!» Выходило, снегом нельзя охолонить голову, придется переждать немного, а как станет в моготу, подниматься тогда уж.

Время от времени кузнец пытался привставать. Не выходило ничего, но он упрямо повторял и повторял попытки, и вот, наконец, он на локтях. Ломит голова, но – терпимо. Что слезу боль вышибает, так это ничего, сознание не помутилось бы – вот главное. Когда уже невтерпеж стало, вновь опустился на снег, только теперь не лицом вниз, а на бок. И ничего. Боль даже утихла чуток.

Полежав немного, попытался сесть. Удалось. Он покачивался, как маятник, но сидел. Перемогал боль. Больше не ложился. И вот он уже на ногах. Стоит, опершись плечом о белоствольную березку, и аж дыхание перехватывает от нестерпимой боли. «Крепись! – сам себе велит упрямо. – Крепись!»

Много времени простоял он у спасительной березки, теряя даже сознание. Но выдюжил, перемог себя и сделал первый шажок. До ближайшего дерева. Ничего, терпимо. Есть сила! Есть! Шаркай теперь лыжами от ствола к стволу до самой опушки. С передышками, конечно. Возник даже в мыслях наглый вопрос: «А как с капканами? Мучиться будет зверь, если попадет». Но разве до капканов ему? До поля бы добраться. «Бог простит. В город поспешить надобно».

Легко сказать – поспешить. До опушки добрел с горем пополам, а как оторваться от последнего дерева и шагнуть в чистое доле? Духу не хватает.

Солнце поднялось изрядно, лучится ласковым теплом, наст мягчит. И ветерок легкий ласковой теплотой обвевает. Весна-красна. Дух поднимается, но не настолько, чтобы смелости хватило двинуться по полю. Только не станешь же торчать здесь вековечно. О коварстве татарина непременно нужно поведать Двужилу. Чем скорее, тем лучше. Глядишь, удастся перехватить, если послать конников к Одоевской и Белевской засекам. Не минует он их, супостат проклятый. Набрался, наконец, смелости, оторвался от березы и – зашаркал лыжами по повлажневшему уже снегу. «Слава Богу!» Только рано поблагодарил Всевышнего. Десятка два саженей прошагал и – словно косой кузнеца подкосило.

Очнулся не вдруг. Солнце совсем высоко. Пригревает. Попытался приподняться, ломота в голове нестерпимая. Все пришлось повторять точно так же, как в лесу. А когда все же зашаркал лыжами по мягкому снегу, увидел, что от крепости скачут конники. Увидели его, силившегося встать, стрельцы со сторожевой башни. Вот теперь действительно, слава Богу!

Когда сообщили Никифору (он в то время находился в зелейном амбаре у емчужных мастеров, которые круглые сутки варили в зелеиных варницах порох), он тут же поспешил к кузнецу.

– Что стряслось? Татарин убег?

– Да. Оплошал я. И то сказать, отколь столько коварства? За родного сына держал, а не за раба. Вот за это – отблагодарил.

– Ты скажи, гать на Волчий остров ведома ему?

– Должно быть. Я ему, кажется, сказывал, когда за добычей хаживали.

– А про тыльную тропу?

– И про нее знает. Только, думаю, еще недельку-другую везде болото можно осилить, если в плетенках.

– И про это знает?

– Должно быть.

– Да-а-а! Впрочем, нынче весна ранняя, зима стояла сиротская, болото уже задышало. Через неделю, думаю, пусть суются на плетенках. Там им и крышка. С плетенками вместе.

– Его перехватить бы. Он в те дни, когда ты казну и княгиню отправлял, бегал на добычу. Не углядел ли чего подлец неверный?

– Пошлю на Оку пару станиц. Глядишь, приволокут.

– Может, с кем сговор имел?

– Думка есть такая. Велю всех пленников, даже кто крещеный, в тайничную. Оковать в цепи и под замок. Попытаю их.

– Новокрещеных не следовало бы.

– А они, как Ахматка тебя, кистенями по затылку?! Нет, не станем рисковать. Если не виновны, не обидятся. Да и Бог нас простит: не крамольничаем, а за веру Христовую стоим. Да и перед князем за вотчину его, за люд православный я в ответе. Как же мне промашку допускать? Может, новокрещеных не станем железом пытать? Верно. Поспрошаем только. – Помолчал немного, потом спросил: – Ковать сможешь? Молотобойца возьми из тех, кто дроб льет. Выбери, какой приглянется.

– Отлежусь сегодня. Только, воевода, знахарку покличь. Настоя бы какого да мази.

– Я уже послал. Будет тебе знахарка.

– С утречка я тогда – в кузнице.

– Вот и ладно. Пойду насчет Волчьего острова распоряжусь.

Он окончательно решил сегодня же послать на остров еще часть дружины, дать ей в помощь стрельцов и еще – плотников. Чтобы спешно рубили стену вокруг терема. И ни шагу из терема. Ни в какие заставы. Чтоб готовы были насмерть стоять, но штурм, если он случится, отбить.

Никифор был уверен, что в самом худшем случае на остров большие силы пробиться не смогут.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Если левое, не многотысячное крыло армии крымских татар обступало Белев и Одоев неспешно, волоча с собой стенобитные орудия, и лишь казачьи сотни да отряды легких татарских конников шныряли по округе, грабя, хватая полон и сжигая деревни, погосты и хутора; если основная сила двигалась по Дикому полю тоже не очень-то прытко, обремененная тяжелым осадным снаряжением и столь же тяжелыми турецкими пушками и большим караваном вьючных верблюдов и лошадей не только с провиантом для людей, но и с кормом для коней, без которого не обойтись еще несколько недель потому, что слишком много еще снега в степи, но особенно в перелесках и низинах, где особенно высока прошлогодняя трава, но еще и потому, что Мухаммед-Гирей под страхом смерти запретил до его повеления кому-либо отдаляться от Ногайского тракта, кроме малого числа разведчиков, но не имевших права тревожить пахарей, объезжая стороной и их, и поселения, и крепостицы; если основная часть крымского войска даже не знала, где будет нанесен удар по урусам, то Мухаммед-Гирей и его брат Сагиб-Гирей знали все, все предусмотрели – они птицей неслись по Ногайскому тракту к Волге, намереваясь переправиться через нее чуть выше устья Камы, меняли заводных коней, не позволяли ни себе, ни сопровождавшим их отборным туменам подолгу отдыхать.

Они скакали налегке, без обузного снаряжения, только с небольшим караваном вьючных лошадей. Чтобы кони не уставали, их подкармливали бараньим курдючным салом, которого было в достатке набито во вьюки и даже в переметные сумы. Сами крымцы тоже не отказывались от сала, но предпочитали конское мясо, которое пластинами укладывали под потники, где оно через несколько часов, до следующего привала, становилось мягким и душистым.