Запах страха. Коллекция ужаса - Стивен Джонс

Он подумал о призрачном поезде и о его машинисте… Como una palomilla… О человеке по имени Хит, в толстых очках и с закрытым лицом, который знал все, что знал сам Дрейтон…

Когда он подумал о станциях-призраках на линиях Пикадилли, Метрополитэн и всех остальных, ему вдруг стало понятно, что на каждой из них в ту ночь был свой Страж.

Неожиданно во всех вагонах погас свет.

Повинуясь сигналу, как они действовали много раз в прошлом, они жадной волной хлынули из черной бездны коридоров и захламленных комнат.

Пока низкорослые существа целеустремленно преодолевали расстояние между их убежищами и поездом, он наконец понял: для того чтобы удержать их здесь, под землей, в темноте, чтобы не дать им захватить весь Лондон, их необходимо насытить.

Лишь раз успел Грей вскрикнуть в темноте.

Элизабет Хэнд

СБОРЩИЦЫ ШАФРАНА

Элизабет Хэнд — лауреат нескольких премий и автор восьми романов, в том числе «Потерянное поколение» и «Смертельная любовь», а также трех сборников рассказов, последний из которых называется «Шафран и сера: странные истории». В настоящее время она живет на побережье штата Мэн.

«„Сборщицы шафрана“ — последний из четырех рассказов, объединенных в серию „Утраченные владения“, — рассказывает автор, — в которой затрагивается тема творческой и эротической одержимости. Действие во всех четырех историях разворачивается после событий 11 сентября 2001 года в мире, напоминающем наш. В „Сборщицах шафрана“ — в темном мире, который рождается сейчас».

Для нее он был местом почти в той же степени, что и человеком, утраченным владением, краем, в котором пробуждались желания сердца. Одинокими ночами она представляла его, как другие представляют себе пустой пляж, лазурную воду. Годами она думала об этом и засыпала.

В Сиэтл она прилетела на симпозиум, посвященный будущему. Поездка была для нее радостным событием, потому что на восточном побережье, где она жила, уже тридцать четыре дня не переставая шел дождь, — метеорологический рекорд, ставший избитой шуткой: «Осталось только шесть дней». В Сиэтле и то было суше.

Она принимала участие в круглом столе по стихийным бедствиям и глобальному потеплению. Первые три ее романа являли собой апокалиптические видения ближайшего будущего. Она прекратила писать, когда ее произведения перестали быть художественной литературой и стали больше походить на репортажи. После того она выпустила серию книг о путешествиях во времени, можно сказать, воплотила свою давнюю мечту попасть в древний мир. Многие ее друзья и коллеги по перу тоже обратились к подобным темам: ретро, ностальгия, история. В свое время она закончила факультет классической археологии, и исследования приносили ей настоящее удовольствие, хоть и отнимали все силы. Она ненавидела летать самолетами: постоянный страх, постоянные задержки. Природные катаклизмы, нищета, недоедание, жажда, наводнения, массовые беспорядки стали настолько частым явлением, что посещение мест, которые когда-то представлялись красочными и безмятежными, как картинки с открыток двадцатых годов, превратилось в своего рода экстремальный вид спорта. И все же она ехала, вооружившись глазной повязкой, затычками для ушей, плеером и снотворным. Закрывая глаза, она видела руку Рэндалла, заброшенную за голову на подушке, его склоненное в сторону лицо. Через пятнадцать минут после окончания круглого стола она уже ехала на такси в Такому, а через несколько часов — летела в Сан-Франциско.

Он встретил ее в аэропорту. После нескольких недель дождя на востоке и пасмурной погоды в Сиэтле солнечный свет казался ей живым, он словно впился когтями ей в глаза. Они приехали в гостиницу, в которой она всегда останавливалась. Здесь все выглядело как в каком-нибудь старом второсортном кино: лестница с витиеватыми коваными решетками в фойе, администратор за узкой конторкой из полированного ореха, портье, каждого из которых запросто мог бы сыграть молодой Петер Лорре.[15] Лифт с подсвеченным табло, похожим на часы, которые никак не могут остановиться на правильном времени, крошечное кафе размером с чулан для швабр, прилепившееся к заднему входу.

Рэндаллу всегда приходилось сутулиться, когда он входил в лифт. Он был очень высоким, хоть и не таким поджарым, как двадцать лет назад, когда они познакомились. Волосы его, все такие же прямые и мягкие, уже не блестели, как когда-то. Если раньше они были темно-русыми, то теперь посерели, приобрели какой-то странный темноватый оттенок, который при определенном свете иногда даже казался голубым, как бледный мокрый шифер. Он имел привычку посматривать серо-голубыми глазами сквозь опущенные черные ресницы. Сначала ей это казалось кокетством, но со временем она поняла, что это было проявлением замкнутости, отстраненности от мира, которые порой граничили с патологией. Если бы он больше сидел дома, его можно было бы назвать агорафобом.

Но он им не был. Они выросли в соседних пригородах Нью-Йорка, хотя встретились намного позже в округе Колумбия. Когда пришло время решать, где осесть, она отправилась в Мэн вместе со всеми остальными писателями и художниками, искавшими убежища в прошлом, а он выбрал Северную Калифорнию. Он работал штатным журналистом в одном глянцевом журнале, выходившем четыре раза в год, каждый номер которого стоил, как бутылка хорошего семильона. Он брал интервью у ученых, занятых революционными исследованиями, у писателей — нобелевских лауреатов, у поэтов, которые писали на своей собственной коже и имели пристрастие к дорогим наркотикам, незаметно изменявшим их сознание и манеру письма до такой степени, что казалось, будто каждая очередная книга или публикация в Интернете была написана другим человеком. «Множественное расстройство поэта» — так назвал Рэндалл это состояние, и термин прижился. Он был из тех писателей, которые штампуют меткие выражения. Его чуть искривленные губы как будто застыли в печальной полуулыбке, и каждый раз, когда он брал длинными красивыми пальцами ручку, она с удивлением вспоминала, что он левша. Он собирал старинные книги, инкунабулы («Ars oratoria», изучение искусства запоминания Жакобуса Публия; «Opera Philosophical» Сенеки, содержащая первое письменное упоминание землетрясения; «Hetaplus» Пико дела Мирандолы) и манускрипты. Вся его квартира была заставлена массивными дубовыми книжными шкафами с яркими, как зеркала, стеклами, в которых хранились папки с рукописями, машинописные тексты, книги в кожаных переплетах. У окна, выходящего на бухту, — прекрасный старинный комод, забитый письмами Неруды, Беккета и Асаре. На стенах красовались плакаты и рисунки, большей частью с посвящениями Рэндаллу. Он был младше ее на два года и, как она, бездетен. За все время, прошедшее после его развода, она ни разу не слышала, чтобы он называл свою жену по имени.

В маленьком гостиничном номере было душно. Под деревянным потолком медленно вращался вентилятор, почти не шевеля белую занавеску на единственном окне. Окно выходило на вентиляционную шахту. Прямо напротив, в окне другого старого здания, можно было видеть семью, сидевшую за кухонным столом под флуоресцентной лампой.

— Сюзанна, иди сюда, — позвал Рэндалл. — У меня для тебя кое-что есть.

Она повернулась. Он сидел на кровати (хорошая кровать с мягким матрасом, дорогим белым бельем и пуховым одеялом) и доставал из кожаной сумки, которую всегда носил с собой, плоский пакет.

— Вот, — сказал он. — Это тебе.

Книга. Рэндалл всегда дарил ей книги. Или дорогой чай — яркие пакетики из фольги, которые шипели, когда она их раскрывала, и издавали неописуемый аромат; сухие листочки, похожие на мышиный помет, лепестки цветов или шерсть; листочки, чай из которых пах, как старая кожа, и заставлял ее мечтать об экзотическом сексе.

— Спасибо, — сказала она, разворачивая розовато-лиловую бумагу, которой была обернута книга. А потом увидела, что это, и уже с большим выражением повторила: — О, спасибо!

— Я подумал, раз ты возвращаешься на Тиру,[16] будет что почитать в самолете.

Это была большая книга в картонном футляре, классическое издание «Фресок Феры» Николаса Спиротиадиса.[17] Когда этот роскошный том на плотной мелованной бумаге с раскладывающимися вклейками и фотографиями настенных изображений был опубликован лет двадцать назад, он считался дорогим изданием, а сейчас, пожалуй, и вовсе стоил целое состояние.

Коробку книги украшал фрагмент самого известного изображения острова — фрески под названием «Сборщицы шафрана».[18] На нем была прекрасная молодая женщина в затейливо украшенной юбке ярусами и обтягивающей рубашке; голова ее была обрита, оставлен лишь тонкий завитой хвостик на затылке, на лбу — татуировка. Она была в серьгах-кольцах и браслетах, два на правой руке, один — на левой. С рукавов свисали кисточки. Пальцами с красными ногтями она срывала рыльце с цветка крокуса.