Ничейная земля - Збигнев Сафьян

«Хорошо, — повторил Вацлав, — попробуй. Ты сына старика Фидзинского знаешь? Поговори с ним. Он принес мне заметки Юрыся, которые нашел в его письменном столе».

Какие заметки? Ответа Завиша не дождался. Вацлав Ян молчал до конца поездки.

Последняя рюмка, а потом на несколько дней нужно будет бросить пить, если он действительно хочет заняться этим делом. И займется! Нужно встать, отставить бутылку, погасить свет, пойти в ванную, а потом в спальню… Нет, еще нет. А может, отправиться в город? Куда? Если только притащить какую-нибудь бабу… Привести ее сюда, понаблюдать, как она будет разглядывать квартиру, оценивать мебель, посмотрится в зеркало Баси, ляжет в ее кровать и швырнет домашние туфли на середину комнаты? С чего это ему вдруг вспомнились туфли? Почему девка с улицы должна сбрасывать туфли точно так же, как Бася?

И конечно, нужны какие-то слова. Ведь о чем-то нужно говорить, черт возьми, ну хотя бы те несколько минут, пока она не начнет раздеваться. Глупости! Лишь бы только не о себе. Водки хочешь? Боюсь, что в этом доме уже нечего выпить… В кухне вроде что-то оставалось в бутылке. Так что давай-ка, девица, раздевайся, и не будем искать темы для разговора.

«А кто из вас о Польше?» — спросил Вацлав Ян.

«Да мы все о Польше», — ответил Вехеч.

Это было во время ужина у Барозуба, еще перед смертью Юрыся. Что они тогда ели? Вспомнить бы, как выглядел стол! Блюдо с рыбой, блюдо с салатом, селедка, икра… Нет, икры, кажется, не было. Или была? Ведь он же помнит… Помнит красное лицо Моха, склонившееся над тарелкой… «Один красный мох в лесу…»

Приглашение Барозуба, похоже, удивило всех, но когда они приехали в Константин, то сразу же поняли, что это не Барозуб хотел их видеть, а Вацлав Ян. Зачем? Собрание заговорщиков in spe[20], отстраненных или отстраняемых, но не потерявших надежды? Собрание людей, ведомых самой искренней заботой, беспокойством за судьбы своей родины? Так как будто бы сказал Вацлав Ян, когда подали кофе. Начало? Приглашение к тому, чтобы высказаться? Они поняли, что нужно говорить, и, конечно говорили, ох как же они умеют говорить! Каждого из них Завиша слышал по крайней мере один раз. А что нового они сказали в салоне Барозуба? Завиша не очень-то помнил. Библиотечные шкафы, вроде в стиле ампир — он в стилях не разбирался, — к тому же фон, как бы способствующий беседе, полное, находящееся как раз в центральном шкафу собрание сочинений певца Первой кадровой, с позолоченными корешками, глубокие кожаные кресла, камин, батарея бутылок, маленькие, из тончайшего фарфора кофейные чашечки… Мох сжимает чашку, Барозуб смотрит на него с беспокойством, видно, опасается, что тот сейчас раздавит чашку… Мох говорит, а слова до Завиши как бы не доходят: то есть отдельные слова, конечно, он слышит, а вот общий смысл улетучивается, его не ухватить. Завиша понимает, что красный генерал говорит о себе… Что видел и предугадывал, он — прозорливый, которого недооценивают и отстраняют, ведь первый встречный, сопляк, недоносок, молокосос, может получить корпус… а Мох…

Почему говорят «красный»? — подумал Завиша. Что «красного» он может сказать? Ничего — только о себе да о себе. Революционные мысли? «Я и революция, — смеялся как-то генерал, — нам не по пути, господа».

А ведь он, Мох, объяснял, говорил, но его не хотели слушать. И что? Заигрывание с эндеками, забастовки, безработица, нищета, полное отсутствие идей об укреплении экономики. Мыслящих людей отстранили… немецкая опасность… коррупция… Куда нас ведет «бывший гражданин Смиглый»?..[21] Когда это Мох сказал? Когда они выпивали в «Адрии»? Или в тот раз у Барозуба? Плохо, плохо и еще раз плохо… А звучит как: «Все хорошо, все хорошо». А что же Красный Мох предлагает? Смеху подобно! Разве не хватит того, что он все видит и говорит об этом? Его никогда не желали слушать — и вот результат! Генерал сжимает в руке чашечку, и она сейчас лопнет… Он, Мох, не для того живет на свете, чтобы составлять программы. Ему это ни к чему. Большой, высокий, узколицый, обтянутый жесткой кожей, глубоко посаженные голубые глаза… Он душит в себе все свои обиды и унижения; он потому и «красный», что держит в сердце правду… Что знает, то знает, а пророчествами заниматься не собирается.

Ну, хватит про Моха. Разве этого ожидал Вацлав Ян? А может, он рассчитывал не на генерала, а на других: на Жаклицкого, Вехеча, Барозуба, Пшемека, Крука-Кручинского или даже на него, Завишу?

Эльжбета кладет ему сахар в кофе и осторожно наливает рюмку. По сути дела, приятная женщина и какая тихая! Трудно даже поверить, что она действительно сидит в этом салоне, в глубоком кресле, в тени, под позолоченными книжными корешками…

Теперь они слушают Жаклицкого, Вехеча, Барозуба… Эх, Жаклицкий, браток, посмотри на себя в зеркало, ведь ты же в Бригаде был худой как жердь. «На коне жердь, на жерди сабля…» Кто бы мог тогда подумать, что пройдет несколько лет, и улан станет ведущим военным теоретиком. Правда, теоретиком он стал случайно. Жаклицкий мечтал о большой политической карьере, хотел даже уйти из армии, его тянуло в дипломатию. Беку завидовал; но так случилось, что как-то раз черканул статейку, не очень большую, но довольно недурно написанную. Она называлась «Стратегия независимости». Ее прочитал сам Комендант и сказал: «Так ведь ты же теоретик, Жаклицкий!» Неизвестно, похвала это была или порицание, спросить никто не решился, поэтому Жаклицкого на всякий случай послали в Центр по подготовке пехоты. И он начал писать. Из упрямства. И даже довольно смело. А смело, видимо, потому, что отказался от политической карьеры. Она его уже не интересовала. Он развелся и женился на женщине, которую в Варшаве знали все, потому что у нее был цветочный магазин на Маршалковской и она охотно принимала приглашения на ужин, особенно в «Адрию». Ему не простили этой женитьбы. И не простили также «Стратегии великих и малых». Книга была опубликована уже после смерти Коменданта и наделала много шума. Какая стратегия малых народов, когда мы стремимся к великодержавности! Упрямство Жаклицкого, где-то по-своему и забавное, слишком далеко зашло. В Варшаве одно время популярна была поговорка: «Пугает, как Жаклицкий».

Завиша не очень точно помнил, какая опасность, по мнению бывшего улана, нависла над Польшей, но уж бесспорно, как и все, знал, что генерал больше всего боится германского могущества. Он даже в сейме призывал, так же как и Мох, к созданию танковых и механизированных соединений.

Твое здоровье, Жаклицкий! Я выпил бы, да ничего не осталось… У Барозуба хоть выпить можно было. Гражданин Жердь, расплывшийся, мягкий, с трудом поднимал свою большую задницу, когда тянулся за рюмкой… Он говорил. И не было никакой необходимости повторять то, что он уже написал. Порядочно накопилось личных обид и жалоб, а самым ужасным было то, что к нему, к Жерди-Жаклицкому (до войны его называли Жаклик), никто серьезно не относился. Боже ты мой! А кто из нас серьезно относится к самому себе?

Вот я сижу, думал Завиша, в идиотской комнате, которую Бася почему-то назвала гостиной, вылакал всю оставшуюся водку, брюки расстегнул, потому что давит ремень, а ведь будь у меня хоть капля энергии, я пошел бы в город или уж, по крайней мере, в спальню. А я ничего. Ставлю их одного за другим перед собой и смотрю, как они прыгают, болтают языками, и я среди них и с ними, только Вацлав Ян в сторонке, сидит с отсутствующим видом, с этим своим застывшим лицом и неподвижным взглядом. Что он от нас ждет, черт побери? Что еще хочет?

«А кто из вас о Польше?»

Ну вот возьмем, к примеру, Жаклицкого. «Принцип равновесия противоречий». И надо же такое придумать! Это его главное жизненное открытие, которое никто не заметил. Завиша вряд ли смог бы пересказать его идею. Противоречия между великими державами создают состояние неустойчивого равновесия, и существование малочисленных народов (уже не малых!) зависит от того, смогут ли они по возможности дольше сохранять право выбора, поэтому они скачут с одной чаши весов на другую, только бы сохранить это равновесие. Проще говоря: от них может многое зависеть, но серьезно заявлять о своей позиции они должны в двенадцать часов пять минут, а лучше всего никогда, и оттягивать, оттягивать, оттягивать… Ну так что же в конце концов: нужны эти танки или нет?

Вацлав Ян не слушал. Только Вехеч, звезда стольких сеймов, вонзал свой взгляд в Жаклицкого, морщил лоб, и каждый, кто не знал Вехеча, мог бы поклясться, что он ловит слова, расщепляет их и рассматривает, чтобы потом, когда придет его очередь, перевернуть сказанное, все выпотрошить и высмеять. Естественно, Завиша был уверен в том, что старик Вехеч, Веха, Крепа-Вехецкий (он когда-то собирался так себя окрестить) думает только о своих долгах. Они баснословно росли. Это было страшное явление, как разрастание больных клеток. Неоплаченные векселя и новые счета, и самое страшное во всем этом — его неудавшееся, проводившееся через подставных лиц дело с древесиной. (Завиша как раз в то время занимался экспортом древесины и обо всем знал, Веха пригласил его в «Европейскую» в Люблине и, положив руку на его колено, умолял не проболтаться.) Так чего же Вацлав Ян ждет от Вехеча?