Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

Мы выпотрошили всю рыбу, тайменя засолили и спрятали под мох, на мерзлоте, остальные тушки нанизали на проволоку не посолив. Будет юкола для собак. За два-три дня подвялятся на солнце, сможем кормить Чингу и Чака. Ну а сегодня всем достанется вдоволь тайменьей головы и мясистого балыка.

Сиг от соли сделался розоватым и выглядел вполне аппетитно, но я жевал опасливо, а Юлюс хохотал так, что обе собаки подняли морды и поставили уши торчком. Потом он вдруг помрачнел и спросил, ем ли я селедку. Я ответил, что никогда не отказываюсь. Юлюс укоризненно покачал головой и заметил, что селедка — та же сырая рыба. Только просолена несусветно да черт знает сколько киснет в бочках, пока попадает на стол. А люди-людишки поедают это пересоленное старье да еще нахваливают. А дашь им свежего сига — брезгуют. «Да разве можно сравнить несчастную селедку с родичем лососевых?» Он смотрел мне прямо в глаза и ждал ответа, и мне вспомнился пристальный взгляд тайменьих глаз. Я понял, что спорить бесполезно. Мы все равно не поймем друг друга. Неужто Юлюс маньяк, который без малейшего зазрения совести сметет пресловутую цивилизацию с лица земли? Или передо мной психически больной человек? Ведь я о нем почти ничего не знаю. Прилетел в поселок, искал опытного охотника, чтобы взял меня с собой в тайгу, случайно узнал, что есть такой охотник, к тому же литовец — Юлюс Шеркшнас. Мне объяснили, как отыскать его дом, и я с ним познакомился. Он стоял тогда спиной к калитке, что-то держал в руках, суетился возле металлической бочки, из которой валил едкий дым. Мне подумалось: человек собрался коптить мясо. Кто же еще в этих краях займется копчением мяса, если не выходец из наших краев! Местные люди мясо вялят. Поэтому я обратился к нему по-литовски: «Бог в помочь!» Прут, на который были нанизаны куски мяса, выпал у него из рук и грохнулся наземь, но человек стоял точно вкопанный, даже не повернулся в мою сторону. Я поздоровался еще раз, он повернул голову и долго глядел испытующим взглядом, по-прежнему не раскрывая рта. Позже, через несколько дней, Юлюс признался, что в тот миг он подумал: «Почудилось!» Ведь говорящего по-литовски в здешних местах днем с огнем не отыщешь. Действительно, он смотрел на меня как на привидение. Потом сделал шаг в мою сторону, не поздоровался еще, но все же потрогал за плечо, словно желал убедиться, что перед ним не дух бесплотный, а живой человек. Его поведение тогда не показалось мне странным: человек давно не слышал родной речи, к тому же я нагрянул так внезапно, и моя вина здесь есть — ведь могла сделаться с человеком самая настоящая каталепсия. Не усмотрел я ничего подозрительного и в его споре с бригадиром тогда при разгрузке, а ведь можно было отнестись к этому серьезнее, разобраться, что к чему. То, что глаза его меняют цвет, — разве это ничего не значит? За сумасшедшими наблюдается такое. А ящик стекла, который он втащил на косогор? Ведь душевнобольные часто бывают сильны, как лошади. Особенно в минуты сильного возбуждения… От такого можно чего угодно ждать. Никогда не знаешь, что ему стукнет в голову. А ведь мне с ним жить под одной крышей… Господи, помоги ему! И мне — мне тоже помоги.

Четвертая глава

Мы обрубили сучья с верхних участков лиственничных стволов, остатков наших строительных материалов, и смастерили пару приставных лестниц. Недалеко от зимовья присмотрели место для лабаза — так здесь называют кладовые для продуктов, которые устраиваются высоко над землей. Выбрали средней толщины лиственницы, как нарочно росшие гурьбой на небольшом, почти квадратном клочке. Приставили наши лестницы, забрались наверх и спилили верхушки у четырех деревьев. Теперь они походили на четыре столба, надежно врытых в землю. На этих сваях мы и разместили свой лабаз, с виду смахивающий на небольшую сторожку. Стены сложили из тонких бревнышек, навели крышу и даже обшили толем, вставили дверь, вместо петель приколотили по куску резины, вырезанной из старой автомобильной покрышки. У Юлюса все было загодя предусмотрено и заготовлено: ящик с инструментами, всякими гвоздями и железяками он берег так же тщательно, как ружья. В лабаз мы перенесли все съестные припасы: муку, крупу, сахар, соль, чай, бутылки со спиртом. В зимовье оставили ровно столько, сколько нужно на один раз, так как там уже начали поскребывать мыши. После того, как все было поднято наверх, аккуратно составлено и укрыто, мы слезли вниз по лестнице и еще долго стояли, задрав головы — не могли налюбоваться. «Настоящий домик для гномов», — сказал Юлюс. И правда казалось: вот-вот откроется крошечная дверка и выглянет оттуда человечек с бородой в смешном колпаке. Ей-богу, славный домик. «Это еще не все», — сказал Юлюс. Он выбрал мощную колоду и вытесал из нее толстую дубину. Потом загнал в нее множество острых металлических спиц, прикрепил к концу троса и, забравшись наверх по лестнице, подвесил у дверки лабаза. От медведя, пояснил он. Допустим, косолапый и заберется наверх, а дубина с острыми шипами не даст ему вломиться в избушку-лабаз. Медведь попытается откинуть прочь эту помеху, ударит лапой, а дубина — трах его по носу… Отец рассказывал, что в старину такие дубинки с шипами вешали перед бортью — дуплом лесных пчел, а внизу, под деревом, забивали в почву острые колья или клали борону. Вчера недалеко от нашего нового зимовья, в старом русле небольшой и почти пересохшей речушки, мы обнаружили следы. Медвежьи. Совсем свежие, как определил Юлюс. Зверь был крупный. Когда я увидел эти четкие следы на черном песке, я подумал, что здесь прошел какой-то исполинского роста человек: настолько медвежий след на первый взгляд походит на человечий. Отчетливо отпечатались все пять пальцев, вдавлена стопа и круглая пята. И если бы не закорюки когтей, в самом деле можно принять этот след за человеческий. Встретились нам и волчьи следы. Недаром прошлой ночью нас будил собачий лай. Мы ночевали уже под крышей нового зимовья. Юлюс спал в спальном мешке, выбираться оттуда ему, кажется, было лень, он прислушался к лаю собак и сказал: «Небось волки бродят, выйди взгляни». Я взял ружье и вышел, протиснувшись в узкую дверь жилища. Собаки обе глядели куда-то в тайгу и время от времени подавали голос. Чинга прижалась к моим ногам, и я почувствовал, как она дрожит всем телом, будто ее выкинули на трескучий мороз. Я постоял, повертелся вокруг заимки, но нигде никого не заметил, не уловил ни шороха, ни треска валежника, поэтому вернулся назад. Еще долго не могли успокоиться наши собаки, их рычание слышалось прямо за дверью зимовья. Раньше они никогда не устраивались на ночлег у порога. Видать, за шкуру свою испугались… После того, как мы осмотрели медвежьи следы и пошли по ним вдоль русла пересохшей речушки, я спросил Юлюса, что внушает ему наибольший ужас, вообще — чего он боится больше сего на свете. «Жадности людской», — сказал он. Да, да, так сказал — не медведя, не какого-нибудь зверя лютого, а человеческой жадности.

— Деревня наша, как рассказывал отец, была вытянутая — вроде кишки в три километра. Даже улицы в ней не было — так, полоска берега, бессовестно размолоченная колесами и гусеницами, со множеством глубоких ухабов, в которых после дождя набиралось столько воды, что взрослые боялись за малолетних детей — в такую яму угодит какой-нибудь карапуз, недолго и захлебнуться. А частенько весной дорогу заливало полой водой, и людям приходилось плавать на лодках, точно в какой-нибудь Венеции. Все дома стояли только с одной стороны этой улицы, чуть на взгорке. Нашим ближайшим соседом был Любомир Вениаминович Островой. Это был пожилой человек, он прошел всю войну и, как рассказывали люди, оставил свою подпись на самом рейхстаге. Был дважды ранен и, когда малость выпивал, выкрикивал: «Ты меня не трожь, бо я контуженый, за себя не отвечаю!» Крики эти чаще всего относились к его жене Любаше, которая не позволяла ему опохмеляться. Трезвый и даже пьяный, он был как человек, даже можно сказать — добрый человек. Но неопохмеленному ему лучше не попадайся на глаза, не путайся под ногами. Эти его «заходы» часто кончались тем, что деревня на день-два оставалась без хлеба: Любаша была в нашей деревне пекарем. Он избивал ее до такой степени, что та не могла выйти на работу. Возможно, не столько из-за побоев, сколько от желания настроить против него людей: сама она была против неге бессильна.

Островой тоже работал при пекарне. Пилил да рубил дрова, ухаживал за лошадью, на которой возил хлеб из пекарни в магазин. Со спиртным в те времена было худо. Но наш сосед сам изготовлял бражку — чего-чего, а дрожжей в пекарне достаточно. Поэтому нередко от Острового с приличного расстояния несло сладковато-приторным запахом, даже собаки отворачивали морды.

Хлеб он возил в огромном фанерном ларе, установленном на телеге с широким и плоским дном. Когда бывал в духе, нам, детишкам, разрешал забраться на телегу. Усадит, бывало, нашу банду вокруг ларя, а мы помогаем ему выгружать еще теплые, вкусно пахнущие буханки хлеба.