Дружба — Этико-психологический очерк - Игорь Кон

Понятие романтической дружбы крайне неопределенно. Оно то обозначает дружбу эпохи романтизма, включая и предшествовавший ей период «бури и натиска», то соотносится со специфическими представлениями о дружбе, имевшими хождение в кругу немецких поэтов-романтиков, то ассоциируется с психологическим типом «романтической личности». Свойства последней также описываются по-разному: одни подчеркивают ее экзальтированность, другие — гипертрофию воображения и чувствительности, третьи — интроверсию, уход в себя.

Все это порождает много неясностей. В эпоху романтизма, как и в любой другой период истории, люди имели неодинаковые характеры и представления о дружбе. Так, Дж. Байрону и М. Ю. Лермонтову были совершенно несвойственны сентиментальность и тяга к исповедальности, характерные для большинства немецких романтиков. Да и среди последних были люди, которые «действовали в романтическом духе, романтически думали, но не обладали романтическими характерами». Перевод художественно-эстетических понятий в термины личностной типологии — задача вообще крайне сложная.

Если отвлечься от психологических нюансов, романтический канон дружбы означал, во-первых, резкое повышение требований к ее интимности и экспрессивности и, во-вторых, ассоциацию «истинной дружбы» с той частью жизни человека, которая приходится на юность. Юность — период наиболее интенсивного и эмоционального общения со сверстниками, групповой жизни и т. д. Напомним, что древняя ритуализованная дружба чаще всего формировалась в юношеских возрастных группах. Да и не только древняя. Хрестоматийные примеры глубокой и прочной дружбы во все времена, как правило, повествуют об отношениях, зародившихся в юности или, по крайней мере, в молодости. С другой стороны, мыслители прошлого единодушно ассоциировали прочную дружбу со зрелым возрастом. Таково было мнение и Аристотеля, и Цицерона. В новое время, до XVIII в. включительно, дружба считалась главным образом добродетелью, долгом. Отсюда и мнение, что способность к дружбе человек обретает лишь после того, как созреет, избавится от юношеского легкомыслия и ветрености.

Лорд Честерфилд с раннего детства пытался внушить сыну, что сверстников надо рассматривать прежде всего как конкурентов, которых он должен стремиться превзойти, что дружбу между юношами нельзя принимать всерьез. «Горячие сердца и не умудренные опытом головы, подогретые веселой пирушкой и, может быть, избытком выпитого вина, клянутся друг другу в вечной дружбе и, может быть, в эту минуту действительно в нее верят и по неосмотрительности своей сполна изливают друг другу душу, не сдерживая себя ничем». Но привязанности эти непрочны, а откровенность — опасна. «Поверяй им (сверстникам. — И. Д.), — советует Честерфилд сыну, — если хочешь, свои любовные похождения, но пусть все твои серьезные мысли остаются в секрете.

Доверь их только истинному другу, у которого больше опыта, чем у тебя, и который идет по жизни совсем другой дорогой и соперником твоим никогда не станет».

Эти поучения по-своему логичны: если высший судья человеческих поступков — разум, а чувствам отводится подчиненная роль, то юность пе может претендовать на серьезное к себе отношение. Романтики, напротив, ставят чувства выше объективного и благонамеренного разума. Дружба у них не добродетель, а живое чувство, непосредственное жизненное переживание, носителем которого становится не зрелый муж, а пылкий юноша. В литературе второй половины XVIII в. утверждается единство понятий «юность» и «дружба», которые предстают почти как синонимы.

Новому типу дружеской риторики соответствовали и новые нормы реальных взаимоотношений. Одной из предпосылок автономизации дружбы и повышения ее роли в процессе становления личности было ослабление влияния и контроля родительской семьи.

Интимная близость и теплота между детьми и родителями были в патриархальной семье скорее исключением, чем правилом. «Смиренное желание всех отцов: видеть осуществленным в сыновьях то, что не далось им самим, как бы прожить вторую жизнь, обязательно использовав в ней опыт первой», часто оборачивалось для детей суровым деспотизмом и далеко не всегда «просвещенным».

Н. П. Огарев, родившийся в 1813 г., писал о своем отце: «Несмотря на мягкость, он был деспотом в семье; детская веселость смолкала при его появлении. Он нам говорил „ты“, мы ему говорили „вы“… Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка — вот путь, по которому прошло детство, отрочество, даже юность. Отец мой любил меня искренне, и я его тоже; но он не простил бы мне слова искреннего, и я молчал и скрывался».

Аналогичны и воспоминания его друга А. И. Герцена: «…отец мой был почти всегда мною недоволен… товарищей не было, учители приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами днем, едва освещенными вечером, ничего не делая или читая всякую всячину».

Социальная зависимость и традиция сыновней почтительности до поры до времени удерживали этот бунт в определенных рамках. В начале XIX в. он становится явным. Тема конфликта отцов и детей занимает важное место в автобиографической и художественной литературе XIX в.

Суровость семейного быта нередко отягощалась отсутствием у детей и подростков общества сверстников. «Все детство я провел между женщинами… — вспоминает Огарев. — Ни единого сверстника не было около; редко появлялись два-три знакомых мальчика, но я их больше дичился, чем любил». Неудивительно, что, когда гувернантка предложила восьмилетнему мальчику написать первое свободное сочинение, им стало «письмо к мечтаемому другу, которого у меня не было…».

Эти особенности семейного воспитания были характерны прежде всего для имущих классов. В крестьянских семьях и семьях городской бедноты воспитание было иным. На подростков здесь рано ложился груз материальных обязанностей, способствовавший их более раннему повзрослению, а их общение со сверстниками меньше ограничивалось. Не столь одинокими чувствовали себя подростки и в многодетных семьях.

Романтический канон дружбы формировался не в низах, а в привилегированных слоях общества. Педагогика конца XVIII — начала XIX в. считала общество сверстников скорее опасным, чем полезным для подростка. Ж.-Ж. Руссо, который сам всю жизнь страдал от одиночества, лишил своего Эмиля общества сверстников, полагая, видимо, что их полностью заменит любящий друг-воспитатель. Юный герой его педагогической робинзонады «рассматривает самого себя без отношения к другим и находит приличным, чтобы и другие о нем не думали. Он ничего ни от кого не требует и себя считает ни перед кем и ничем не обязанным. Он одинок в человеческом обществе и рассчитывает только на самого себя».

Дефицит эмоционального тепла в семье не могла восполнить и школа. Не говоря уже о том, что далеко не все ее посещали, казенная атмосфера, палочная дисциплина и формальное обучение отталкивали юные умы. Это касалось как гимназии, так и университета. В XVIII и в начале XIX в. редко кто вспоминал их добром. Единственное, за что молодые люди были благодарны школе, так это за относительную свободу от семейного конт роля и возможность неформального общения со сверстниками.

Характерно свидетельство писателя С. Т. Аксакова. Застенчивый, нежный и болезненный мальчик, очень близкий с матерью, маленький Сережа «не дружился со сверстниками, тяготился ими» и вначале настолько трудно переносил гимназический интернат, что его вынуждены были забрать оттуда домой. Но позже, после ухода из университета (в 1807 г.), он сохранил о нем и о гимназии самые светлые воспоминания, и прежде всего об отношениях с товарищами: «Я убежден, что у того, кто не воспитывался в публичном учебном заведении, остается пробел в жизни, что ему недостает некоторых, не испытанных в юности, ощущений, что жизнь его не полна…»

Новый тип дружеского общения возникает в студенческой среде прежде всего как антитеза семейной скованности и формализму университетской системы.

В Германии начало этого процесса относится к 70-м годам XVIII в. В это время в немецких университетах, в противовес традиционным шумным и грубым студенческим корпорациям («буршеншафтам»), возникают тесные дружеские кружки молодых людей, объединяемых общими интересами, чаще всего художественными, и личной привязанностью. Таковы, например, геттингенский «Союз рощи» и лейпцигский кружок литературной молодежи, группировавшийся вокруг поэта К. Ф. Геллерта. Сначала такие кружки складывались вокруг какого-либо старшего поэта, выступавшего в роли наставника и советчика молодых. Позже они становятся объединениями сверстников. Так, младшему из членов «Союза рощи» было 19, а старшему — 25 лет.