Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов

— Вы заслужили, прелестнейшая! Любимица публики! И я, как говорится, рад бы в рай… Но все дела, дела… — Трепов снова щелкнул каблуками и на прощанье еще раз поцеловал руку. — Счастливых дней.

Оставшись одна, Мария Федоровна опустилась в кресло, шумно выдохнула:

— Подкинул черт гостя!.. Хорошо, хоть ненадолго.

Спохватилась, вспомнила о Дяде Мише: удалось ли ему ускользнуть никем не замеченным? Хотела было пройти в комнату сына, но в передней снова всполошился звонок, и Захар встретил гостя поклонами:

— Пожалуйте, почтеннейший. Сию минуту доложу.

— Не беспокойтесь. Я моложе вас, — остановил старика мягкий, как шелест бархата, голос, и шевельнулась портьера в дверях. — Мария Федоровна, можно к вам? Не помешаю?

— Савва Тимофеевич! Всегда вам рада! Входите, входите.

— У вас, как в двунадесятый праздник, визитер за визитером. А ведь еще только сочельник. Вам — хлопоты, заботы, тревоги. И я тревожусь за вас. Поверьте, ночь не спал.

Морозов отказался сесть. Невысокий, одутловатый, скуластый, как татарин, он взволнованно ходил по гостиной. Мелкие, как бы вкрадчивые, шаги его глохли в мягком ковре.

— Вы удивлены. А как же мне, голубушка, не волноваться? У меня, я вам скажу, нет ни родных, ни близких. Говорите, жена?! — У Морозова под редкими подстриженными усами посинели губы. — Она ждет не дождется, когда станет вдовой. От вас-то мне таиться нечего — свои люди, и театр — мой дом. В Петербурге для вас — крещенье. А купель-то в Неве ой морозна! Боюсь за вас. Простудиться недолго.

— Мы, Савва Тимофеевич, закаленные, — улыбнулась Мария Федоровна. — Вся труппа.

— Хорошо, что не робеете. Но знать вам, голубушка, надо: газетные волки могут наброситься. Необычно для них: театр-то — Художественный, да еще Общедоступный! Знамя для студентов! И мастеровые могут заглянуть на галерку. Будут у вас и завистники, подыщут продажные перья.

— Ничего… Мы с вами еще отпразднуем полувековой юбилей театра!

— Полувековой?! — Морозов остановился, почесал пальцем в жесткой бородке. — Вы отпразднуете, бог даст. А мне… до пятилетнего бы дотянуть.

— Савва Тимофеевич, что с вами? — Мария Федоровна метнулась к гостю, тронула его пальцы. — Здоровы ли вы?.. Рука как ледяная!.. Может, за доктором послать?.. Или — кофе, чаю…

— Спасибо, голубушка! Спасибо, Мария Федоровна! Но мне не до чаю. — Узенькие, заплывшие глаза Морозова стали влажными, голос прерывался. — К вам я сегодня не с пустыми руками.

Из внутреннего кармана пиджака фабрикант достал плотный конверт страхового общества и, склонив голову, подал актрисе:

— В счастливый час!..

— Что это?! Савва Тимофеевич, добрый человек! Зачем же вы?!

— На память о грешном капиталисте.

Она думала: в конверте — страховой полис на ее имя. Заботливый театрал застраховал, быть может, ее голос.

Достала хрустящую бумагу и, вздрогнув, глухо ахнула: Морозов застраховал свою жизнь! На сто тысяч! И полис на предъявителя. Руки приспустились.

— Нет, нет… Я не возьму.

— Дареное не возвращают. — Морозов прижал короткие пальцы к карманам, чтобы Мария Федоровна не смогла засунуть конверта. — Только вам одной. Больше — некому.

Она опустилась в кресло, положила полис на ломберный столик, тронула виски:

— Я даже… даже Андрею Алексеевичу ничем не обязана. Сама зарабатываю.

— Ценю вашу гордость не меньше, чем ваш талант. — Морозов расстегнул пиджак, из жилетного кармашка достал простенькие никелированные часы, постучал ими о руку, приложил к уху — не остановились ли опять? — и, успокаиваясь, сел в соседнее кресло. — Вот смотрю на вас: нелепая бессребреница! Готова все отдать другим. И это ценю душевно. Но, поверьте мне, может настать «черный день»… И великие люди на этой грешной земле умирали нищими под забором. Вот и вас когда-нибудь… Тьфу, тьфу, не про вас будь сказано… обдерут, как липку. И чужие, и свои. В особенности «свои». По себе сужу, — вокруг меня шакалы. Каждый родственничек готов вцепиться зубами в горло. Только боятся меня. — Правую руку, пухлую, похожую на женскую, сжал в кулак. — Кто станет поперек моей дороги — перееду колесами, не остановлюсь, раздавлю, как мокриц. Вы можете подумать: берегу богатство, хапаю. Не скрою от вас — личный мой годовой доход больше ста тысяч! А куда их? Человек является в мир голым и с собой в могилу ничего не может унести. Хорошо было древним: знали — драгоценности, золотую посуду положат с покойником. Все же утешение! На том свете попирует, богатством блеснет. А мы, нынешние?.. Эх, да что говорить. — Махнул рукой. — Может, уже скоро… Как это у марксистов сказано? «Экспроприаторов экспроприируют». Так?

Мария Федоровна молча шевельнула головой.

— Возможно, еще при моей жизни. — Глаза Морозова беспокойно забегали. — Вон во всех университетских городах бунтуют студенты. Фабрики как пороховые бочки. А нет умного человека у руля государства. Слушаю ваших друзей… И все-таки будущее для меня — туман. Я уже собирался было, как Ермак, завоевывать Сибирь. Через своих людей разведывал места. Прикидывал: в Ново-Николаевске можно бы поставить большую фабрику. Хлопок далеко возить? Я бы — на льне. Там земля родит отменный лен. Я бы развернулся, подмял бы под себя мелкоту. И людям дал бы работу, пока… Пока фабрику не экспроприируют. Вон Горький называет меня «социальным парадоксом»…

— Горький… А он… А его нет в Москве? Не приехал?.. Кажется, собирался…

— Не видно, не слышно… Он бы к вам наведался.

— Обещал пьесу.

— Обещал, так напишет. Я в Горького верю. И меня наш театр удерживает в Москве. За границу уеду — тоскую. Не хватает воздуха. Дышу, как рыба на берегу. И в Сибирь не могу из-за нашего Художественного. Он ведь и мне — родное детище. Чем могу — помогаю. Люблю вас всех. И за то ценю, что обходитесь без «высочайшего покровительства», высоко держите голову. А мои родственники готовы объявить меня сумасшедшим: «Савва транжирит капиталы!» Заболею — опеку мне на шею повесят, как двухпудовую гирю… — Подвинул полис поближе. — Берите. Поймите меня, ради бога.

— Хорошо. — Мария Федоровна выпрямилась в кресле. — Если мне доведется использовать…

— Доведется… У меня, — Морозов прижал руку к груди, — милая Мария Федоровна… весь род недужный. И мне не миновать. — Пощупал макушку, покрутил рукой перед глазами. — Чувствую…

У Марии Федоровны подступил комок к горлу.

— Только я не себе… Боже упаси… Отдам до копеечки… Вы знаете, кому и на какое дело. На наше святое, народное!

Морозов низко опустил голову, прошептал:

— Я этого уже не увижу. — Резко поднявшись, метнул лихорадочный взгляд в ее глаза. — Прошу лишь об одном: не забудьте моих стипендиатов, одержимых искусством. Вдова им не даст ни гроша. Оделите их. Всех до единого. Пусть доучиваются.

Поклонившись, вышел из гостиной такими