Дневник чумного года - Даниэл Дефо

Но что было хуже всего - в своих дьявольских высказываниях смели они богохульствовать и вести безбожные речи, высмеивая мое утверждение, что чума есть карающая длань Господня, вышучивая и грубо поднимая на смех мои слова о возмездии, будто не Божественное Провидение навлекло на нас столь разрушительный удар; и называя поведение людей, молившихся при появлении погребальных телег, нелепым, экзальтированным и наглым.

Я что-то ответил им - то, что мне показалось уместным, - но, видя свое бессилие положить конец их мерзким речам (они даже удвоили насмешки), я, преисполнившись гнева и ужаса, ушел прочь, сказав, что длань Правосудия, простертая над городом, обрушит свою справедливую кару на них и их близких.

Они приняли мои упреки с полнейшим презрением, подвергли меня величайшему глумлению, на какое были способны, обрушили самые наглые и оскорбительные издевки за то, что, как они выразились, я читал им проповеди; все это скорее удручило, чем рассердило меня; и я ушел, мысленно благословляя Бога за то, что я не смалодушествовал перед ними, пусть даже они и всячески оскорбили меня в отместку.

Они еще три-четыре дня продолжали вести себя в том же духе, насмехаясь и издеваясь надо всем набожным и глубокомысленным, а особенно над любыми попытками объяснить бедствие Божественным Правосудием; мне говорили, что они по-прежнему измывались над добрыми людьми, которые, несмотря на угрозу заразы, ходили в церковь, постились и молили Бога не обрушивать на них свой праведный гнев.

Как я сказал, они продолжали вести себя в том же духе еще три-четыре дня - полагаю, это длилось не долее, - а потом один из них, как раз тот, который спросил беднягу, почему он сам не в могиле, был сражен чумой, посланной Небом, и окончил жизнь самым жалким образом; короче, каждый из них был брошен в ту огромную яму, о которой я говорил, еще до того, как она заполнилась, то есть менее чем за две следующие недели.

Люди эти были повинны во многих сумасбродствах, при одной мысли о возможности которых в такое время человеческая природа должна бы содрогнуться, и особенно в насмешках и издевательствах надо всем, что им встречалось богобоязненного, и пуще всего над благочестивым хождением в церковь и молитвенные дома, чтобы просить у Неба защиты в это время печали; а так как из таверны, где они собирались, был виден церковный портал, у них всегда находился повод для безбожного и кощунственного зубоскальства.

Однако незадолго до случая, о котором я рассказал, таких поводов становилось все меньше, потому что зараза до такой степени разбушевалась в этой части города, что люди стали бояться посещать церковь; во всяком случае, количество прихожан сильно уменьшилось. Да и многие священники либо умерли, либо уехали из города; ведь теперь и вправду нужна была недюжинная смелость и твердая вера, чтобы в такое время не только оставаться в городе, но и отваживаться приходить в церковь и исполнять обязанности священнослужителя перед паствой, часть которой - священник имел все основания предполагать - уже подхватила заразу; да еще делать это ежедневно или, как в некоторых церквах, дважды в день.

Правда, люди проявляли исключительное рвение к исполнению религиозных обрядов; и так как двери церкви были всегда открыты, туда приходили в любое время, независимо от того, шла служба или нет; люди запирались на отдельных семейных скамьях и возносили молитвы с огромным воодушевлением и пылом.

Другие собирались в молитвенных домах в соответствии со своими религиозными взглядами, но все без разбору становились предметом насмешек тех людей, особенно в начале мора.

Кажется, их одернули за оскорбление религии достойные люди самых разных убеждений; после чего, да и вследствие бурной вспышки болезни, они уже ко времени описываемого случая несколько умерили свою грубость, но их подтолкнула на сквернословие и богохульство суматоха вокруг бедного джентльмена, когда его принесли; да, возможно, и мое осуждение подлило масла в огонь; хотя вел я себя, насколько возможно, спокойно, сдержанно, вежливо, что поначалу было воспринято как трусость и лишь усилило их оскорбления, хотя позднее они и поняли, что ошиблись.

Я ушел домой опечаленный и удрученный омерзительной порочностью этих людей, не сомневаясь, однако, что они станут устрашающим примером правосудия Божия; ибо я смотрел на то мрачное время как на время Божьего возмездия и не сомневался, что Господь с особой тщательностью избирает сейчас тех, на кого обрушить гнев Свой; и хоть я полагал, что многие честные люди падут, и уже пали во время общего бедствия, и что нельзя судить о духовном облике человека на основании того, пострадал ли он во время всеобщего уничтожения или нет, однако, повторяю, казалось неоспоримым, что Бог не одарит Своею милостию столь открытых Своих врагов, которые оскорбляли имя Его, отрицали Его возмездие и насмехались над верой и верующими в такое время; нет, даже если бы Он, по милости Своей, и отпустил им грехи в другое время: ведь сейчас наступил день гнева Божия, день испытания, почему и пришли мне на ум слова Иеремии (глава 5, стих 9): {149} "Неужели Я не накажу за это? говорит Господь; и не отмстит ли душа Моя такому народу, как этот?" Повторяю {150}, все эти мысли преследовали меня, и я в ужасе вернулся домой, удрученный порочностью этих людей; просто в голове не укладывалось, что можно настолько закоснеть в грехах, чтобы так оскорблять Бога, Его служителей, Его почитателей, в то время как Он обнажил меч свой, дабы покарать и их самих, и весь народ.

Не буду отрицать, поначалу я был сильно разгневан, но гнев этот объяснялся не оказанным лично мне отпором, а ужасом перед их кощунственными речами. Но все же я сомневался - не примешивалось ли здесь и личной обиды, ведь они бросили мне столько оскорбительных слов, бросили прямо в лицо; и через некоторое время, вернувшись домой с этим тяжким грузом на душе, я лег в постель (спать в ту ночь я не мог) и самым смиренным образом поблагодарил Господа за спасение от великой опасности, которой я подвергался, настроился на торжественный лад и от всей души стал молиться за этих отчаявшихся несчастных, прося Бога помиловать их, открыть им глаза и даровать им смирение.

Тем самым я не только исполнил свой долг, а именно - помолился за тех, кто дурно обошелся со мною, - но и подверг допросу собственное сердце и, к своему удовлетворению, убедился, что нет в нем места обиде за то, что лично меня оскорбили; и я всем советую поступать тем же способом, если они хотят отделить радение за честь Господню от страстей, порожденных личной обидой.

Но я должен вернуться назад, к событиям, о которых узнал в дни того испытания, особенно же ко времени, когда стали запирать дома в первый период распространения заразы; потому что, пока болезнь не достигла еще наивысшей точки, у людей было больше досуга обмениваться наблюдениями, чем позднее: ведь, когда дошло до предела, люди более не общались друг с другом, как раньше.

Я уже говорил, что в период запирания домов нередки были нападения на сторожей. Что до солдат, то их совсем не осталось: та незначительная гвардия, которою тогда располагал король, - ничтожная по сравнению с позднейшими временами, - была рассредоточена: часть ее находилась в Оксфорде вместе с двором, часть - в казармах в отдаленных районах страны; в Лондоне оставалось небольшое подразделение, выполнявшее свои обязанности при Тауэре и Уайтхолле {151}, но оно было весьма малочисленно. Не уверен и в том, что в Тауэре была какая-либо иная охрана, кроме караульных, как их называли (они стояли у ворот в мундирах и шапках, таких же, как у йоменов в гвардии), не считая обычных стрелков числом в 24 человека и офицеров, которых называли латниками, направленных присматривать за складом боеприпасов. Собрать какие-либо обученные отряды тоже не было никакой возможности. Если бы командиры в Лондоне и Миддлсексе приказали бить в барабаны и созывать милицию {152}, думаю, ни один отряд, невзирая ни на какие последствия, не собрался бы.

Все это усиливало неуважительное отношение к сторожам, а возможно, и порождало случаи насилия. Я упоминаю об этом, чтобы заметить, что ставить дозорных и запрещать людям выходить наружу, во-первых, не приносит ожидаемых результатов, так как люди все равно вырываются, либо хитростью, либо силой, стоит только им захотеть; во-вторых, таким образом выходят на волю люди по большей части зараженные, которые в своем отчаянном положении бросаются из одного места в другое, не считаясь с тем, что несут заразу; это-то, возможно, и породило утверждение, будто заразившимся хочется заразить и других, хотя в действительности это ложное утверждение.

Мне прекрасно известно - таких случаев немало, и я могу рассказать о них, - когда порядочные, набожные, благочестивые люди, заболев, настолько боялись заразить других, что запрещали даже членам собственных семей приближаться к ним, в надежде, что тех минует болезнь, более того, отошли в мир иной, так и не попрощавшись с ближайшими родственниками, чтобы не подвергать их опасности и не оказаться причиною их болезни. Если же и были случаи, когда зараженные не думали о вреде, который они причиняют другим, то одна из причин, хотя и не главная, заключалась в том, что, когда они вырывались из запертых домов, то, доведенные до крайности отсутствием пищи и крова, вынуждены были скрывать свое состояние, тем самым становясь невольным источником заразы для тех, кто оставался в неведении и не берегся.