Я ее любил, Я его любила - Анна Гавальда

Потому что мне не нравится видеть тебя несчастной, я сам причинил слишком много горя… И потому что я предпочитаю, чтобы ты настрадалась сегодня, нежели потом потихоньку всю свою жизнь.

Я вижу, как люди страдают - понемножку, самую малость, совсем чуть-чуть, но этого хватает, чтобы все испортить… Да в моем возрасте мне виднее… Люди живут вместе, потому что цепляются за эту свою никчемную, неблагодарную жизнь. Компромиссы, противоречия… И ничего другого…

Браво, браво, браво! Мы всё похоронили: друзей, мечты и любовь, - а теперь похороним и себя. Браво, друзья!

Он хлопал в ладоши.

- Пенсионеры… Свободные от всего. Я их ненавижу. Ненавижу, слышишь? Ненавижу, потому что вижу в них себя. До чего же они самодовольны. Корабль не пошел ко дну! Не потонул! - как будто говорят они нам, каждый в отдельности. Но какой ценой, черт побери?! Какой ценой? Тут было все: и сожаления, и угрызения совести, и компромиссы, и раны, которые не заживают и не заживут никогда. Никогда, слышишь! Даже в саду Гесперид. Даже на фамильных фотографиях с правнуками. Даже если вы вместе правильно ответите на вопрос Жюльена Леперса.

Вроде он говорил, что не пьянеет, однако…

Он перестал говорить и жестикулировать, и мы довольно долго сидели вот так. Молча. Глядя на горящие поленья в камине.

- Я не дорассказал тебе историю с Франсуазой… Он успокоился, и теперь мне приходилось напрягать слух, чтобы расслышать, что он говорит.

- Несколько лет назад, кажется в 94-м, она тяжело заболела… Тяжело… Сволочная раковая опухоль разъедала ее внутренности. Сначала ей удалили один яичник, потом другой, потом матку… и много чего еще, точно не знаю, она со мной не откровенничала, но все оказалось хуже, чем предполагали врачи. Франсуазе оставалось жить считанные недели. Дожить бы до Рождества. До Пасхи вряд ли удастся дотянуть.

Как-то я позвонил ей прямо в палату и предложил уволиться с королевским выходным пособием - чтобы, выйдя из больницы, она могла отправиться в круиз. Пусть сходит в самые дорогие бутики и выберет себе самые красивые платья, в которых будет прогуливаться по палубе, потягивая коктейли. Франсуаза обожала Pimm's…

«Приберегите ваши денежки, я еще выпью с остальными, когда мы будем провожать вас на пенсию!» - вот что она мне ответила.

Мы весело шутили - мы были хорошими актерами, умели делать хорошую мину при плохой игре… Последние прогнозы врачей были просто катастрофическими. Я узнал от дочери Франсуазы, что она вряд ли дотянет до Рождества.

«Не верьте всему, что вам говорят, вы, конечно, променяете меня на молоденькую, но на сей раз…» - прошелестела она на прощанье. Я что-то буркнул, повесил трубку и расплакался. Я вдруг понял, как сильно я ее люблю. Как нуждаюсь в ней. Мы семнадцать лет проработали вместе. Не расставались ни на один день. Семнадцать лет она меня терпела и помогала мне… Она знала о Матильде и не сказала ни единого слова. Она улыбалась мне, когда я был несчастен, и пожимала плечами, когда я был в плохом настроении. Ей было двадцать, когда она пришла ко мне работать. Она ничего не умела. Только что закончила школу гостиничного хозяйства, но все бросила, потому что какой-то повар ущипнул ее за попку. Она не хочет, чтобы ее щипали за попку - об этом она заявила при первом же разговоре. Но ей не хочется возвращаться к родителям в Крёз. Она туда поедет, когда купит собственную машину - чтобы вернуться, когда сама того захочет! Я взял ее на работу за эту последнюю фразу. Франсуаза тоже была моей принцессой…

Время от времени я звонил в больницу и говорил гадости о заменявшей ее девушке.

Много позже, когда она, наконец, разрешила, я отправился навестить ее. Была весна. Ее перевели в другую больницу. Лечение было не таким мучительным, ей стало лучше, врачи воспряли, заходили к ней в палату похвалить за мужество и хороший настрой. Она сказала мне по телефону, что снова сует свой нос, куда ни попадя, высказывается обо всем и обо всех. У нее появились дизайнерские идеи. Она критиковала неслаженную работу персонала, плохую организацию. Она попросила о встрече с начальником отдела кадров, чтобы указать на некоторые очевидные недостатки. Я подшучивал над ней. Она оправдывалась: «Но я же говорю о здравом смысле! Ни о чем больше, вы же знаете!» Франсуаза явно стала прежней, и я ехал в клинику с легким сердцем.

И все же, увидев ее, я испытал шок. Франсуаза больше не была моей прекрасной леди - она превратилась в маленького желтого цыпленка. Шея, щеки, руки - все исчезло, растаяло. Кожа была желтоватой и уплотненной, глаза стали вдвое больше, но больше всего меня поразил парик. Она, должно быть, торопилась, надевая его, и пробор оказался не на месте. Я пытался рассказывать ей о работе, о малыше Каролины, о новых контрактах, но все время думал о парике, боялся, что он сползет с головы.

В этот момент в дверь постучали, и вошел мужчина. «Ой!» - воскликнул он, увидев меня, и тут же собрался выйти. Франсуаза окликнула его. «Пьер, познакомьтесь с моим другом Симоном, - сказала она. - По-моему, вы никогда раньше не встречались…» Я встал. Нет, никогда. Я даже не подозревал о его существовании. Мы с Франсуазой были так стыдливы… Он очень крепко пожал мне руку, глаза его были сама доброта. Два маленьких серых умных глаза, живых и нежных. Пока я снова усаживался, он подошел к Франсуазе, чтобы поцеловать ее, и… Знаешь, что он сделал?

- Нет.

- Взял в руки ее маленькое личико, личико сломанной куколки, словно хотел страстно поцеловать его, и воспользовался этим, чтобы поправить ей парик. Она чергыхнулась, сказала, что он мог бы вести себя поделикатнее перед ее патроном, а он засмеялся в ответ и ушел, сказав, что хочет купить газету.

Когда он закрыл дверь, Франсуаза медленно повернулась ко мне. Глаза ее были полны слез. Она прошептала: «Знаете, Пьер, без него я бы давно умерла… Я сражаюсь, потому что у нас с ним еще очень много дел. Очень много…»

Улыбка у нее была устрашающая. Рот казался до неприличия огромным. Мне все время казалось, что ее зубы обнажаются до самых корней. Что кожа на щеках вот-вот треснет. Меня подташнивало. И еще этот запах… Запах лекарств, смерти и духов «Герлен». Я еле терпел, и с трудом сдерживался, чтобы не зажать нос. Я чувствовал, что вот-вот сорвусь. В глазах все плыло. Я как бы невзначай, словно туда попала соринка, потер глаза и ущипнул себя за нос, но когда я снова взглянул на Франсуазу, через силу улыбаясь ей в ответ, она спросила: «Что-то не так?» «Нет-нет, все в порядке, - ответил я, чувствуя, что уголки губ опускаются вниз, как у обиженного ребенка. - Все хорошо, Франсуаза… Просто… Мне кажется, вы не слишком хорошо выглядите сегодня…» Она закрыла глаза и положила голову на подушку. «Не беспокойтесь. Я выкарабкаюсь… Он слишком во мне нуждается».

Я ушел совершенно раздавленный. Держался за стены. Уйму времени вспоминал, где поставил машину, потерялся на проклятой стоянке. Да что со мной такое? Что со мной такое, черт побери? Все дело в том, что она так ужасно выглядит? Или это трупно-жавелевый запах так на меня подействовал? Или просто само это место? Атмосфера беды? Страдания? И моя маленькая Франсуаза с ручками-спичками, мой ангел, потерявшийся среди всех этих зомби. На узкой больничной койке. Что они сделали с моей принцессой? Почему так плохо с ней обращались?

Да, так вот, я потратил уйму времени, чтобы найти свою машину, еще столько же, чтобы ее завести, потом долго не мог тронуться с места. Знаешь, почему? Что меня так подкосило? Не Франсуаза, нет, не ее катетеры и не ее боль, конечно, нет. Это было…

Он поднял голову.

- Отчаяние. Оно, как бумеранг, ударило меня прямо в лицо…

Молчание.

- Пьер… - сказала я, в конце концов. - Да?

- Вы, конечно, решите, что я совсем обнаглела, но я бы все-таки выпила ромашки…

Он встал, пряча благодарность за недовольным бурчанием.

- Ну вот, так всегда: никогда-то вы не знаете, чего сами хотите, все капризничаете…

Я поплелась за ним на кухню и села по другую сторону стола, глядя, как он ставит кастрюльку с водой на огонь. Свет раздражал мне глаза. Я потянула лампу вниз. Он шарил по шкафчикам.

- Могу я задать вам вопрос?

- Если скажешь, где найти то, что я ищу.

- Там, прямо перед вами, в красной коробке.

- Здесь? Раньше мы это сюда не клали, мне кажется, что… прости, я слушаю.

- Сколько все это продолжалось?

- С Матильдой? - Да.

- Считая от Гонконга и до нашей последней размолвки - пять лет и семь месяцев.

- Вы проводили вместе много времени?

- Нет, я ведь уже говорил. Несколько часов, несколько дней…

- И вам этого хватало?

- Хватало? - Нет, конечно. А может, да - я ведь ничего не сделал, чтобы что-то изменить. Я уже потом об этом подумал. Возможно, меня это устраивало. «Устраивало»… До чего же уродливое слово. Возможно, так мне было удобно - иметь и надежный тыл, и африканскую страсть. Домашний ужин по вечерам и острые ощущения время от времени… Как хорошо - и сыт, и в форме себя держишь. Практично, удобно…