Роковое совпадение - Джоди Пиколт

Лицо Натаниэля становится немного светлее. Он кивает, губы расплываются в улыбке. Это его первое целое предложение почти за неделю.

При звуке собственного имени пес поднимает лохматую голову и тычет носом в живот Натаниэля.

— Ты сам просил! — смеюсь я.

Когда Натаниэлю все-таки удается отпихнуть от себя Мейсона, его щеки так и пылают от гордости. Мы не так много выучили — жесты «хочу», «больше», «пить», «собака». Но начало положено.

Я тянусь за крошечной ручкой Натаниэля, за той, которую я сегодня днем обучила всем буквам алфавита американского языка жестов… хотя нежные пальчики не могут долго скручиваться в узелки. Согнув средний и безымянные пальцы, а остальные оставляя растопыренными, я помогаю сыну сделать комбинацию из Я, Т, Л — «Я тебя люблю».

Неожиданно Мейсон подпрыгивает, едва не переворачивая стол, и бросается к воротам навстречу Калебу.

— Что происходит? — спрашивает тот, бросая взгляд на толстый учебник и застывшую руку Натаниэля.

— Мы, — произношу я, многозначительно передвигая указательный палец от плеча к плечу, — работаем. — Я сцепляю руки в рукопожатии в форме буквы «S», потом стучу одним кулаком по другому, имитируя тяжелую работу.

— Мы, — заявляет Калеб, хватая книгу со стола, — не глухие.

Калеб не в восторге от того, что Натаниэль учит язык жестов. Он считает, что, если мы дадим ему в руки такой инструмент, у него может никогда не появиться стимул вновь заговорить. А я думаю, что Калеб не проводит столько времени, пытаясь предсказать, что его сын хочет на завтрак.

— Ты только посмотри, — убеждаю я и киваю Натаниэлю, пытаясь заставить его еще раз повторить предложение. — Он такой умный, Калеб!

— Я знаю. Меня беспокоит не он. — Он хватает меня за локоть. — Мы можем минутку поговорить наедине?

Мы входим в дом и закрываем дверь, чтобы не слышал Натаниэль.

— Скольким еще словам ты собираешься его научить, прежде чем начнешь использовать речь, чтобы спросить его, кто это сделал? — интересуется Калеб.

На моих щеках проступают яркие пятна. Неужели я настолько предсказуема?

— Все, чего я хочу, все, чего хочет доктор Робишо, — это дать Натаниэлю возможность общаться. Потому что невозможность разговаривать расстраивает его. Сегодня я научила его, как сказать «Хочу собаку». Может, ты объяснишь мне, как это может привести к обвинительному приговору? Или объяснишь своему сыну, почему полон решимости отобрать у него единственный способ, которым он может себя выразить?

Калеб разводит руками, как третейский судья. Этот жест означает «нет», хотя я не уверена, что он об этом знает.

— Не могу с тобой спорить, Нина. Ты слишком хороша в спорах. — Он открывает дверь и опускается на колени перед Натаниэлем. — Знаешь, сегодня слишком хороший день, чтобы сидеть дома и учиться. Ты мог бы покачаться на качелях, если хочешь…

«Играть» — встряхиваем руками, оттопырив большой палец и мизинец.

— …или построить дорогу в песочнице….

«Строить» — кладем пальцы левой руки на пальцы правой, потом еще раз, как будто надстраиваем этажи.

— …и не нужно ничего говорить, Натаниэль, если ты не готов. Даже жестами не нужно показывать слова. — Калеб улыбается. — Договорились? — Когда Натаниэль кивает, Калеб подхватывает его на руки и перебрасывает через голову, чтобы усадить на плечи. — А что скажешь, если мы сходим в лес, наберем яблок? — спрашивает он. — Я буду твоей лестницей.

У границы наших владений Натаниэль поворачивается на плечах у отца. Издалека трудно разглядеть, но, похоже, он поднял руку вверх. Хочет помахать мне? Я начинаю махать в ответ, а потом понимаю, что он пальцами складывает комбинацию Я, Т, Л, а потом делает жест похожий на слово «мир».

Возможно, технически он сделан не совсем правильно, но я ясно понимаю сына.

«Я тоже тебя люблю».

Мирна Олифант — единственная секретарша на всех пятерых помощников прокурора в Альфреде, ввысь и вширь одинаковая. Когда она идет, у нее скрипят туфли, пахнет от нее бриллиантином для волос, и, как утверждают, она умеет изумительно печатать сто слов в минуту, хотя в действительности никто не видел, как она это делает. Мы с Питером всегда подшучиваем, что чаще видим зад Мирны, чем ее лицо, и складывается впечатление, что она обладает шестым чувством и исчезает в тот момент, когда больше всего нам нужна.

Поэтому, когда я вхожу в свой кабинет через восемь дней после того, как Натаниэль перестал разговаривать, и она подходит прямо ко мне, я понимаю, что все неправильно.

— Нина… — начинает она. — Нина… — Она сжимает горло рукой, в глазах слезы. — Если я чем-нибудь…

— Спасибо, — смиренно произношу я.

Меня не удивляет, что она знает о случившемся: я рассказала Питеру и уверена, он посвятил всех остальных в детали. Считаные разы я брала больничный, когда у Натаниэля был фарингит или ветрянка; в этом смысле мое отсутствие на работе ничем не отличалось, только на этот раз заболевание более коварное.

— Но вы понимаете, что сейчас мне нужно забрать дела, чтобы заняться ими дома.

— Да, да, — откашливается Мирна, снова надевая профессиональную маску. — О ваших посетителях, разумеется, позаботится Питер. Вас ждет Уоллес. — Она отворачивается к своему письменному столу, но, что-то вспомнив, замирает в нерешительности. — Я оставила в церкви записку, — говорит она, и тут я вспоминаю, что мы с ней посещаем одну и ту же церковь Святой Анны. Там есть небольшая коробка на доске объявлений, где люди могут оставлять мольбы к Пресвятой Деве и Господу Богу за членов семьи и страждущих близких. Мирна улыбается мне. — Возможно, Господь даже сейчас слушает эти молитвы.

— Возможно.

Я молчу о своих мыслях: «А где же был Бог, когда все это произошло?»

В моем кабинете все без изменений. Я осторожно присаживаюсь во вращающееся кресло, раскладываю на письменном столе бумаги, прослушиваю записи на автоответчике. Приятно возвращаться туда, где все осталось именно таким, каким я это запомнила.

Стук. Входит Питер и закрывает за собой дверь.

— Не знаю, что сказать, — признается он.

— Тогда ничего не говори. Просто садись.

Питер устраивается в кресле по ту сторону стола.

— Ты уверена, Нина? Я хочу сказать: не слишком ли психиатр торопится с выводами?

— Я видела то же, что и она. Я пришла к тем же выводам. — Я смотрю на приятеля. — Питер, специалист обнаружил следы проникновения.

— Господи! — Питер в смятении машет руками. — Чем я могу тебе помочь, Нина?

— Ты и так уже помогаешь. Спасибо. — Я улыбаюсь ему. — Чье мозговое вещество обнаружено там, в машине?

Питер останавливает на мне ласковый взгляд:

— Кому, черт побери, какое дело? Не думай об этом. Тебе и на работу не стоило выходить.

Я разрываюсь между желанием довериться ему и страхом подорвать его веру в меня.

— Питер, — наконец негромко признаюсь я, — так легче.

Повисает продолжительное молчание. А потом…

— Лучший год? — подзадоривает меня Питер.

Я хватаюсь за спасательный трос. Это просто — я получила повышение, а через несколько месяцев родился Натаниэль.

— Тысяча девятьсот девяносто шестой. Лучший пострадавший?

— Чистокровный Поли из мультфильма «Неудачник». — Питер поднимает голову, когда в кабинет входит наш начальник Уолли Мофетт. — Здравствуйте, шеф, — приветствует он Уолли, а потом обращается ко мне: — Лучший друг? — Питер встает и направляется к двери. — Ответ — я. Когда угодно, где угодно. Не забывай об этом.

— Хороший парень, — замечает Уолли, когда Питер уходит.

Уолли Мофетт — типичный окружной прокурор: мускулистый, словно акула, с густой копной волос и ртом, полным великолепных зубов, как у кинозвезды. Одни эти зубы могли бы обеспечить ему перевыборы. К тому же он отличный юрист: он может добраться до самого сердца еще до того, как ты поймешь, что сделаны первые надрезы.

— Не стоит и говорить, что работа будет ждать тебя, когда ты будешь готова, — начинает Уолли, — но я лично запру дверь, если ты планируешь вернуться слишком быстро.

— Спасибо, Уолли.

— Нина, мне чертовски жаль.

— Да.

Я опускаю глаза в книгу для записей. Под ней лежит календарь. Ни одной фотографии Натаниэля на моем столе — долговременная привычка, выработанная годами в окружном суде, когда в мой кабинет вваливался всякий сброд, чтобы представить свое дело в суде. Я не хотела, чтобы они знали, что у меня есть семья. Не хотела, чтобы они вернулись и преследовали меня.

— Могу я… могу я вести дело?

Вопрос такой короткий, что мне нужна целая минута, чтобы осознать, что я его задала. Жалость в глазах Уолли заставляет меня потупить взор.

— Нина, ты же знаешь, что нельзя. И дело не в том, что у меня есть другие кандидатуры, чтобы засадить этого больного придурка. В нашей конторе никто не может заниматься этим делом. Здесь конфликт интересов.