Искатель, 1996 №6 - Виктор Алексеевич Пронин

смысле… Я подумал, что ты где-то нашел поддержку, помощь, содействие. А рука, — Халандовский пренебрежительно скривил губы. — В городе каждый день из-под снега показывается и кое-что посущественней. Во дворе моего магазина голову нашли. С осени в листьях пролежала.

— И сколько ему было лет? — спросил Пафнутьев, вспомнив просьбу медэксперта.

— Почему ему? — пожал плечами Халандовский. — Голова-то бабья. А было ей… Лет двадцать. Двадцать пять… Не больше, Паша… У них свои боевые отряды, наемные убийцы, у них везде свои люди. Ни один твой шаг не останется незамеченным. Могу тебе сказать еще одно… Если им кто-то не нравится, они делают предупреждение. Од-но-единственное. Вежливое, спокойное… Если человек не внял, его убирают.

— Без следа? — усмехнулся Пафнутьев.

— А что тебе следы? Ты нашел руку? А дальше? Я предпочитаю находить в холодильнике другие вещи, — Халандовский широким жестом показал на стол.

— Значит так, Аркаша… Ты обо всем предупредил. Твоя совесть чиста, — Пафнутьев помолчал. — Но вот что я тебе скажу… если отступлюсь, не смогу жить, понимаешь? Я должен уважать себя. Слиняв, я не смогу себя уважать, не смогу к тебе приходить к такому вот застолью, не смогу к жене в постель лечь. Ничего не смогу. Во мне останется только этот мой позор. Я буду думать только о нем. И ни о чем больше. Это отравит мне всю жизнь. А я хочу еще немного пожить, Аркаша, хочу еще пожить на этом свете, — повторил Пафнутьев, исподлобья глядя на Халандовского. — И только поэтому не отступлюсь. Не могу! — с надрывом простонал Пафнутьев и тут же без роздыха спросил твердо и спокойно:

— Как его зовут? — спросил Пафнутьев.

— Кого? — невинно вскинул брови Халандовский.

— Аркаша… Мне больше ничего не надо… Скажи, как его зовут?

— Хорошо… С одним условием… Никогда, никому, ни во сне, ни наяву ты не скажешь…

— Не скажу.

— Хорошо… Этим маленьким щупальцем, которое называется «Фокусом», заворачивает некий человек по фамилии Шанцев. Борис Эдуардович Шанцев. Бывший спортсмен, участвовал в каких-то соревнованиях, получал медали… Он и сейчас следит за собой, не пьет — в отличие от некоторых моих друзей, — что заранее дает ему хорошие шансы на победу.

— Не возражаю. А самый главный?

— Зачем он тебе, Паша? Ты вышел на «Фокус» — вот и воюй с ним, одерживай заслуженные победы, цолучай награды…

— Как его зовут?

Халандовский молча разлил густую холодную водку по стопкам, не торопясь завинтил крышку на бутылке, основательно установил ее на столе, втиснув между тарелок, вздохнул и, словно решившись прыгнуть в холодную воду, произнес:

— Бевзлин. Анатолий Матвеевич Бевзлин.

— Председатель правления банка?

— Да, — кивнул Халандовский. — Это он.

— Надо же…

— Знаешь, Паша, — медленно проговорил Халандовский, — у меня такое чувство, что, начиная вот с этой минуты, жизнь моя пойдет иначе. Печальнее и беспросветнее. И твоя, Паша, тоже.

— Ты забыл о Бевзлине… А как пойдет его жизнь?

— Немного хлопотнее, нежели прежде… Но его хлопоты будут не слишком продолжительными. У него давно нет врагов, Паша. Его окружают одни друзья. А врагов нет.

— Куда же они подевались?

— Знаешь, все они почему-то умирали.

— Съедали, наверное, что-нибудь плохое?

— Свинцом давились. Иногда Бевзлин позволяет себе немного пошалить — дает возможность милиции найти голову того, другого, ноту третьего… Шутки у него такие. Юмор. Понимаешь, Паша, природа юмором его наделила. Своеобразным таким, неподражаемым юмором. Будем живы, Паша! — Халандовский поднял стопку, подождал, пока к нему присоединится Пафнутьев, и, чокнувшись, решительно опрокинул ее в рот.

— Так вот откуда появилась рука в холодильнике…

— Не понял?

— Да это я так, с собой беседую.

— С собой можно, — кивнул Халандовский. — Это безопасней.

— А с тобой?

— И со мной можно… Но уже не так безопасно. Я, ведь Паша, живой человек. Я и дрогнуть могу.

— Врешь, — с неожиданной жестокостью проговорил Пафнутьев. — Не можешь ты дрогнуть. И мне не позволишь. И нечего мозги пудрить.

— Спасибо, Паша — Халандовский приподнялся из кресла, дотянулся до Пафнутьева и поцеловал его в щеку. — Спасибо, — повторил он, опустившись в кресло, и незаметно смахнул слезинку со щеки. Постарел Халандовский, постарел, чувствительным сделался, каждое доброе слово вызывало в нем такую волну искренней благодарности, что доводило до слез, причем этих своих слез он даже и не стеснялся.

Чувьюров настороженно вошел в кабинет, исподлобья осмотрелся по сторонам и остановился, сделав два шага от двери. В глазах его можно было увидеть лишь усталость и боль. И ничего больше. Ни страха, ни надежды. Руки, сцепленные наручниками, он держал за спиной, но как-то естественно, казалось, ему самому так захотелось сложить их, чтобы было удобнее стоять. Скользнув взглядом по Паф-нутьеву, он отвернулся к окну, словно лишь там было что-то достойное внимания.

— Сними наручники, — сказал Пафнутьев конвоиру.

— А мне с ними неплохо, — произнес старик.

— Сними, — повторил Пафнутьев. — И выйди погуляй, мы тут побеседуем немного.

Старик действительно оказался не то упрямым, не то капризным — несмотря на то, что наручники были сняты, он продолжал держать руки за спиной. Не надо мне, дескать, вашей свободы, перебьюсь. Пафнутьев усмехнулся, и такое ему уже приходилось видеть.

— Садитесь, Сергей Степанович, — сказал он, показывая на стул у стены.

— Спасибо, постою.

— Долго стоять придется.

— Не привыкать.

Пафнутьев молча поднялся, подошел к старику и, взяв его за руку, чуть ли не силой подволок к стулу, усадил, надавив на плечи. Вернувшись к столу, увидел, что старик опять стоит, заведя руки за спину. Смотрел он все так же в окно, будто видеть следователя у него не было никаких сил.

— Так, — Пафнутьев выдвинул ящик стола, вынул оттуда руку, найденную в холодильнике, и положил на стол. Он долго думал, как бы расшевелить старика, заставить хоть что-нибудь сказать, и в конце концов принял решение, может быть, не слишком гуманное, но действенное. Сходив к медэксперту, взял у него руку, которую тот для сохранности обработал какими-то своими растворами.

В кабинете некоторое время стояло молчание. Пафнутьев, сложив руки на столе, смотрел на Чувьюрова сонным равнодушным взглядом, а старик, продолжая упорствовать, уставился в окно, на весеннюю капель. Его задержали, когда еще стоял мороз, и оттепель он видел уже из кабинета Шаланды, а теперь вот из этого кабинета.

Наконец, не выдержав, старик медленно повернул голову, и тут его взгляд, скользнув по столу, остановился на руке, которую Пафнутьев положил с самого краю, подстелив под нее газету. Старик впился глазами в руку, даже сделал шаг к столу, но остановился. Казалось, ничего в нем не изменилось, но теперь перед Пафнутьевым стоял совершенно другой человек — встревоженный, беззащитный, растерянный.

— Мы отдали эту