Марина - Карлос Руис Сафон

Механический голос попросил провожающих освободить вагоны. Марина вздохнула.

– Герман так тобой гордится.

– Не понимаю, чем я заслужил.

– Боюсь, мы тебя недооценивали.

– Ерунда какая. Ну, тебе пора.

Неожиданно Марина наклонилась и коснулась своими губами моих – а в следующий миг была уже внутри вагона. Я остался на перроне, глядя, как поезд исчезает в клубах пара, и, только когда полностью затих его шум, пошел назад, думая, что не рассказал Марине о видении у фонтана, так испугавшем меня в ту бурную ночь, да и сам охотно позволил себе его забыть, легко убедил себя, что это была только игра воображения. Я как раз входил в большой световой зал, когда маленький носильщик торопливо подбежал ко мне, суя в руки какую-то бумагу.

– Вот… это мне передали для вас. – Он протянул желтый конверт.

– Это какая-то ошибка…

– Нет-нет, сеньора указала точно на вас, и велела передать в руки.

– Какая сеньора?

Носильщик показал на вход со стороны проспекта Колумба. Никого там не было – только легкий туман. Носильщик пожал плечами и ушел.

Озадаченный, я тем не менее поспешил выйти из здания вокзала, и вовремя: успел увидеть ее. Та самая дама в черном, которую мы встретили на кладбище в Сарья. Она поднималась в коляску конного экипажа старинного вида. Обернулась и посмотрела мне прямо в лицо сквозь темно-серую вуаль шляпки, как сквозь паутину. Потом быстро скрылась за дверцей экипажа, и кучер, закутанный с головы до ног во что-то серое, стегнул лошадей. Коляска двинулась в сторону Рамблы, затерялась в транспортном потоке на проспекте и наконец исчезла из виду.

Я стоял, не зная, что и думать, пока не вспомнил о конверте, переданном мне носильщиком. Вскрыл его. Внутри была старая открытка с еле читаемым адресом:

Михаил Колвеник

Ул. Принцессы, 33, 4-о, 2-а.

Я перевернул открытку. На ней была изображена та же черная бабочка, которую мы видели в старой оранжерее и на безымянной могильной плите.

10

По пути на улицу Принцессы я обнаружил, что голоден, и заскочил съесть пирожок в булочную возле базилики Санта-Мария-дель-Мар. Сладкий запах свежей сдобы чудесно гармонировал с колокольным звоном. Улица Принцессы оказалась узким мрачным ущельем, идущим почти через весь центр старого города. Я шел по ней мимо маленьких дворцов и зданий, казавшихся более старыми, чем сам город. Номер 33 едва читался, полустертый, на одном из фасадов. Я вошел в вестибюль, гулкий и тихий, как внутренний двор старого монастыря. На стене, облицованной кое-где побитыми изразцами, висели рядами проржавевшие почтовые ящики. Я тщетно искал на них имя Михаила Колвеника, когда в тишине услышал у себя за спиной чье-то тяжелое дыхание. Испуганный, я быстро обернулся: действительно, в будке привратника сидела очень старая женщина во вдовьем наряде. Она казалась фигурой из воска. Когда солнечный луч коснулся ее лица, я увидел ее глаза, белые, как у мраморной статуи. Старуха была слепой.

– Кого вы ищете?

– Михаила Колвеника, сеньора.

Белые пустые глаза бесстрастно моргнули. Старуха отрицательно качнула головой.

– Но, сеньора, мне дали именно этот адрес, – наставал я, – Михаил Колвеник, номер четыре, вторая квартира…

Старуха снова покачала головой и застыла в неподвижности. Я заметил, что по столу привратницы что-то быстро скользнуло. Это был черный паук. Когда он перебегал по морщинистым рукам старухи, она осталась так же безучастна, все так же глядя в никуда белыми глазами. Я бесшумно скользнул к лестнице и двинулся вверх.

Там никто не прибирался и не менял лампочки по меньшей мере лет тридцать. Ступени были выбиты посередине настолько, что нога порой соскальзывала. Лестничные клетки тонули во тьме и тишине. Откуда-то сверху слабо пробивался пыльный свет. На чердаке вспорхнули спугнутые мною голуби. Дверь нужной мне квартиры была солидной, массивной, цельного дерева с резьбой, а ручка – как в железнодорожном вагоне. Я позвонил и прислушался – звук раздавался где-то в глубине квартиры. Прошло несколько минут. Я позвонил снова. Еще две минуты подождал. Это походило на попытки дозвониться в могилу. Я был в одном из сотен заброшенных зданий-призраков, которые портят исторический центр Барселоны.

Вдруг скользнула вверх крышка смотрового глазка, лучик света прорезал полумрак лестничной клетки. Старческий скрипучий голос, голос человека, который месяцами не раскрывал рта, произнес:

– Кто там?

– Сеньор Колвеник? – спросил я. – Вы Михаил Колвеник? Можно мне с вами поговорить?

Задвижка глазка тут же со щелчком закрылась. Молчание. Я уже собрался звонить снова, как дверь открылась.

В дверном проеме резко вырисовывался силуэт человека. Голос, похожий на карканье грифа, доносился как бы издали.

– Чего тебе, сынок?

– Вы сеньор Колвеник?

– Нет, – отрезал он. – Мое имя Сентис. Бенджамин Сентис.

– Простите, сеньор Сентис, но мне дали этот адрес…

Я протянул ему открытку, которую мне передал носильщик на вокзале. Человек в дверях, чьего лица я так и не смог увидеть против света, протянул руку, взял ее и молча изучал, довольно долго, затем вернул мне.

– Михаил Колвеник здесь уже много лет как не живет.

– Вы его знаете? – спросил я. – Не поможете ли его найти?

Снова долгое молчание.

– Проходи, – наконец сказал Сентис.

Бенджамин Сентис оказался массивным человеком, обернутым в огромный фланелевый халат цвета красного вина. Во рту он сжимал погасшую трубку, лицо украшали усы с заостренными кончиками, как у Жюля Верна. Из окон были видны крыши старых кварталов, словно квартира плыла в воздухе над Барселоной, ориентируясь на башни собора и гору Монжуик. Стены были пусты. На пианино собрался толстый слой пыли, на полу громоздились коробки, набитые газетами с давно забытыми названиями. Здесь ничто не говорило о времени, в котором мы жили. Бенджамин Сентис предпочел для себя плюсквамперфект[1].

Мы устроились в комнате с дверью, открытой на балкон. Сентис снова внимательно изучал открытку.

– Зачем вам Колвеник? – спросил он.

Я решил рассказать ему все по порядку – от нашего похода на кладбище до странного явления дамы в черном на Французском вокзале. Сентис слушал меня не шевелясь, с остановившимся взглядом, совершенно бесстрастно. Чем дальше я рассказывал, тем более мучительным становилось это отчужденное молчание. Наконец Сентис перевел на меня взгляд. Это был взгляд волка – долгий, холодный, пронзительный.

– Михаил Колвеник жил здесь в течение четырех лет после приезда в Барселону, – сказал он наконец. – Тут даже остались где-то его книги. Но это все, что здесь от него осталось.