Путеводитель по картинной галерее Императорского Эрмитажа - Александр Бенуа

Колоссальный успех Луки Джордано можно объяснить той удивительной легкостью, с которой он впитал и соединил в себе все художественное достояние своего времени. Рибейра дал Джордано твердые основы в рисунке и живописи, умение пользоваться эффектными противоположениями света и теней, с Сальватором Розой он имеет общее в горячечной виртуозности письма, римлянин Пьетро да Кортона открыл ему основы широкого декоративного стиля, во Флоренции и Болонье он присмотрелся к изяществу эпигонов академизма, в Парме он разгадал многие тайны Корреджо. Вероятно, не остались без влияния на него произведения уже умершего Фети, а также работы Кастилионе, работавшего в то время при мантуанском дворе. Разнородные эти впечатления слились в творчестве Джордано в одно гармоничное целое, а его подвижная натура, его колоссальная работоспособность, за которую он был прозван “fa presto”, довершили остальное. Им написано фантастическое количество картин, из которых некоторые колоссальных размеров, и все эти произведения отличаются теми же достоинствами и недостатками. Они исполнены большой живости, краски гармоничны, а письмо бесподобного совершенства. Но в то же время условность композиции, шаблонная и тривиальная привлекательность типов, весь легкомысленный стиль Джордано обесценивают его творение и оправдывают несколько то пренебрежение, в котором оно находится в настоящее время.

Эрмитаж обладает тремя превосходными (двумя подписными) образцами творчества Джордано. “Положение во гроб” может служить примером того чисто церковно-режиссерского искусства, которым владел Джордано. Всевластные иезуиты XVII века не отвергали такой религиозной живописи, ибо ее “риторичность” и внешняя декоративность вязались как нельзя лучше с декламацией проповедей и с архитектурой вычурных храмов.

Гораздо приятнее религиозных композиций мифологические картины Джордано, в которых он более искренен и прост. Разумеется, и мифология его не имеет ничего общего с пониманием богов древних или с тем паганизмом, которым отличались художники XV и XVI веков. Но в подобных сюжетах сильнее сказываются следы неаполитанской школы на Джордано — ее простодушие и искренность, и эти черты, если и не высокого качества, то, во всяком случае, всегда приятны. Впрочем, чисто живописная сторона подобных картин — очень высока. “Отдых Бахуса” Джордано висит в полной темноте, и трудно разглядеть ее красоту, но, будучи вынесенной на свет, она поражает красотой светотени и здоровой простотой замысла. Великолепна и вся живопись — такая легкая, простая и уверенная. [42] Третья картина Джордано “Кузница Вулкана”, пожалуй, еще интереснее в чисто живописном отношении.

Лука Джордано. Кузница Вулкана. Ок. 1660. Холст, масло, переведена с дерева. 192,5х151,5. Инв. 188. Из собр. Уолпола, Хоутон холл. 1779

Здесь Джордано еще совершенный неаполитанец и натуралист. Бойко и сильно изображена оглушающая работа циклопов, краски ярче и свежее, нежели на “Бахусе”, а вся композиция непосредственнее.

Мы пропускаем других представителей живописи в Италии XVII века, но советуем все же более досужим посетителям вглядеться в разнообразные формальные задачи, разрешенные с удивительным мастерством такими художниками, как Ланфранко, Теста, Чинияни, Чирро-Ферри, Тревизани, Лаури, Биливерти, Канласси, Кантарини, Мола. Теперь же обратимся от этих “талантов и знатоков” к последнему гению, данному Италией (точнее, Венецией), — к Тиеполо.

Тиеполо, Джованни Батиста

Тиеполо (1696 — 1770) такой же упадочник, как и Джордано. И ему ничего не свято. На все — на религию, на жизнь, на человеческие отношения, на историю он взирал с точки зрения только “декоративной” — как на объекты красивых сплетений и на материал для красивых зрелищ. В этом отношении Тиеполо даже был как-то циничнее неаполитанца Джордано. Но как раз в этом цинизме, в уверенности, о которой Тиеполо произносил свои “кощунства” небу и земле, чувствуется подлинное его величие; гигантская сила, лишь надорванная гибелью всякой веры. Фигура Тиеполо, несмотря на весь свой блеск, — трагична. В его “пиршестве” звучат похоронные ноты. При всей ликующей торжественности, которую он любил придавать своим вымыслам, — он всегда печален. Он вырос в эпоху агонии Венеции, и в нем сказалась если не горькая обида патриота, то уныние человека, одаренного наивысшей чувствительностью и видящего, как гибнет прекраснейшее, что создано людьми.

Тиеполо не лил гражданских слез и даже не дожил свою жизнь в родном городе, а поехал по миру раздаривать последние сокровища венецианского великолепия. Однако именно Тиеполо — настоящий венецианец, быть может, самый венецианский из всех венецианских художников. Можно разложить некоторую часть его искусства на элементы.

Одно идет от Веронезе, другое от Тициана, третье (косвенно) от Джордано. Однако не эти элементы существенны. То, чем Тиеполо велик, принадлежит всецело ему самому, и это — последние дары волшебного города лучшему из сынов своих. Эти дары Венеции Тиеполо — единственная по прелести во всей истории живописи серебристая палитра и особый свет. В Венеции, обнищавшей и проданной на разврат пришельцам, все еще светило нежное солнце, оно все еще золотило мраморы, заглядывало в узкие каналы, играло на воде, сверкало на крестах и куполах, оно все еще сообщало характер миража этому рожденному морем городу. Но только людям с обостренной чувствительностью казалось, что венецианское солнце должно скоро уйти, что оно прощается и плачет. И вот настроение по-прежнему “светлого, но бесконечно грустного Аполлона” выразилось в творчестве Тиеполо. Вся чувственность его, вся пышность — лишь яркие цветы на кладбище Венеции. И наш “Пир Клеопатры”, изображенный среди венецианской колоннады и под серебряно-голубым венецианским небом, — не веселый маскарад, а какая-то торжественная тризна, в которую театральная пышность костюмов не вносит радости и где все, наоборот, точно застыло, притаилось в ожидании унылого конца.

Джованни Баттиста Тиеполо. Пир Клеопатры. 1743-1744. Холст, масло. 248,2х357,8. (Продана из Эрмитажа в 1932 году. Национальная галерея Виктории, Мельбурн)

Только в своем настроении, в психологии Тиеполо “декадент”, но отнюдь он не декадент в технической стороне своих картин. Большего совершенства никто не достигал ни до, ни после него. Рисунок Тиеполо иногда странен и неправилен, но все странности его “убедительны”, приведены в какую-то систему, обладают внутренней необходимостью. Краски Тиеполо слишком легки, а иногда и приторны, но и в самых слащавых аккордах он остается дивным музыкантом — достойным соотечественником Лотти, Марчелло и Тартини. Наконец, в письме он мастер и виртуоз, подобных которому не знает история. Сложнейшие композиции разработаны им, точно это какие-то наброски, огромные пространства он заполняет живописью, играя и балагуря, его гигантские фрески исполнены так же просто и легко, как крошечные картинки. Да и судя по эрмитажным картинам, мы не знаем, где он более в своей сфере: в маленьких ли рамках “Мецената” или на огромном холсте “Клеопатры”.

Джованни Баттиста Тиеполо. Меценат представляет императору Августу свободные искусства. Ок. 1745. Холст, масло. 69,5х89. Инв. 4. Из собр. Брюля, Дрезден, 1769

Совершенным игнорантом выказывал себя Тиеполо только в археологии, но это едва ли оплошность с его стороны. Настоящее величие Рима и Греции его не трогало. К сюжетам из их прошлого он прибегал только как к занятным фабулам, наталкивавшим его на сложные и пышные зрелища.

Джованни Баттиста Тиеполо. Триумф императора. Холст, масло. 550х322. Инв. 7475

Знакомство с древностью было в то время таким общим местом, что заподозрить Тиеполо в невежестве прямо невозможно. Если же он одевает Клеопатру в костюм времени Веронезе, то это потому, что ему до настоящей Клеопатры не было никакого дела, а костюм Веронезе ему говорил о былом великолепии Венеции. Впрочем, в этом он просто следовал общей традиции своего города, сумевшей всю древность и даже библейские эпизоды превратить в какую-то “домашнюю хронику”.

Гварди, Франческо

Если Тиеполо гений приходившего к концу венецианского аристократизма, то Гварди — гений венецианской улицы, тоже доживавшей последние дни и никогда еще не бывшей по внешности столь яркой, блестящей и суетливой, как накануне финальной катастрофы. [43] Мы очень мало знаем о личности Гварди, но, судя по его работам, в нем уживалась психология скромного ремесленника, поставлявшего добросовестно исполненный “товар” любителям с тем же чувством царственности, какое жило в Тиеполо. И еще характерная черта — рядом с какой-то “стариковской дряблостью” в Гварди поражает что-то удивительно свежее, детски простодушное и веселое. Эрмитаж, впрочем, далеко не дает “всего” Гварди (1712 — 1793). Лишь одна сторона его представлена: любовь к романтическим закоулкам, к меланхоличным вечерним эффектам, к уютной “провинциалыцине” Венеции.