В туманном зеркале - Франсуаза Саган

Франсуа в четвертый раз опустил ногу, ища ковер, и тут заметил, как дверь медленно приотворяется, кто-то проскальзывает в нее и закрывает дверь за собой. Некто скользнул в постель, улегся возле него, всеми силами стараясь не нарушить его предполагаемый сон, и сопровождающий этого некто запах рисовой пудры окончательно подтвердил присутствие Муны. Успокоенный, обрадованный, полный нежности, Франсуа принял Муну в свои объятия.

Его снова приятно удивила ее округлость, плотность, удивительно нежная кожа; нравилась ему и ее манера говорить – любезная, кокетливая, доброжелательная, очень устаревшая в наш век всяческих звукоподражаний, но тем более отрадная. Франсуа нравились именно те изъяны Муны, которыми она была обязана своему возрасту. Начало было хорошим: к этой женщине он испытывал нежность. Нежность была причиной и приятного утра, и беспокойной ночи, нежность и чувственность, конечно, тоже. Хотя чувственность в таких случаях его удивляла больше, чем нежность. Недобрые чувства к женщинам ему давались труднее: враждебность, презрение, ненависть он должен был еще нажить. Правда и то, что у него никогда не было любовницы, которая нужна была бы ему только физически, – в его глазах физиологическое отношение к женщине было крайностью, и он его не понимал. Тот факт, что мужчина прилагает усилия, чтобы свою единственную свободную ночь провести с некой женщиной (даже если в начале вечера он только предполагает такую возможность, а в середине и вовсе от нее отказывается), факт, что мужчина добивается этой ночи, а утром вновь эту женщину хочет, означал безусловную привязанность. Явную и неоспоримую.

Утром Муна и сказала ему ласковым и немного жеманным тоном, каким говорила все, что задевало ее за живое, что казалось ей любопытным или всерьез ее трогало, – сказала, что он безумно красив…

– Безумно, – сказала Муна, – необыкновенно, потрясающе красив.

Франсуа растерялся. Хотя, конечно, бывало, что его любовницы восхищались им, но ни одна не доходила до таких крайностей. В конце концов он рассмеялся. Ему польстило преувеличение, исходящее от молчаливой и очень сдержанной женщины, которая, казалось, даже забыла об их первой близости.

– Почему ты смеешься? Тебе что, не говорили этого? Может, тебе вообще никогда такого не говорили?

И она тоже рассмеялась, но недоверчиво, потому что «такого не может быть».

– Уверяю тебя, – настаивал Франсуа, – никому и в голову не приходило…

– Не верю! Неужели тебе никогда не говорили, что невозможно устоять перед…

Одной рукой она обняла его, а указательным пальцем другой водила по его лицу и шепотом, очень серьезно говорила что-то совершенно сумасшедшее и в то же время конкретное об уголках его потрясающего рта, волнующем абрисе щеки, расстоянии между губой и носом. И пока Муна рассказывала ему о его собственном лице, он чувствовал, как ее ресницы щекочут ему шею, «длиннющие», как было принято говорить у Сибиллы и ее молоденькой приятельницы.

Потом Муна стала рассказывать ему, как он входит в комнату, как двигается, и Франсуа невольно хмурился, хотя ее слова удивляли его, забавляли и вызывали нежность, потому что неловкости, какую он должен был бы испытывать, он не испытывал, – чего-чего, а никакой неловкости с Муной не возникало, как это ни странно. Он и сам удивлялся той непринужденности, какую чувствовал, находясь рядом с этой совершенно чужой ему женщиной – женщиной другого круга, другого поколения, другой профессии и, по существу, даже не соплеменницы.

– Ты безумица, – ласково сказал он.

И вдруг ее веки, два крыла, трепещущие у основания его шеи, взлетели, Муна подняла голову.

– Боже мой! Ты проголодался! – воскликнула она. – И, конечно, хочешь пить!

Описание донжуана, которое она только-только начала, было вмиг оставлено, и, набросив халатик, Муна полетела на кухню, а Франсуа усмехнулся, неожиданно почувствовав укол разочарования, когда ее рассказ прервался.

Сибилла должна была прилететь вечером с последним самолетом «Эр-Франс», как сообщила Франсуа секретарша в журнале, куда он позвонил где-то около двенадцати. Он сказал о возвращении Сибиллы Муне, а Муна предложила ему взять с собой и прочитать исправленное начало «Шквала»: кто-то уже переделал первый акт по ее замечаниям.

– Разумеется, я понимаю, – сказала Муна, – что по-авторски распоряжаться текстом имеет право только Сибилла и, может быть, еще ты. Но если мое предложение устроит Сибиллу, то я с удовольствием поставлю вашу пьесу у себя в театре, так что все зависит только от нее.

Но поскольку времени до вечера было еще очень много и Франсуа хотелось провести его у Муны, а не торчать одному в доме на бульваре Монпарнас, тем более что с утра туда должна была прийти прислуга, которая раз в неделю приходила к ним прибираться, и все убрать, а от него, Франсуа, только и жди, что беспорядка, – в общем, Франсуа уступил уговорам Муны, уселся на канапе в большой гостиной и принялся за чтение.

Серж, герой «Шквала», был человеком в высшей степени благородным и чувствительным; жена изменяла ему, выставляла на посмешище, но из любви к ней он все терпел. Кротость Сержа по отношению к жене трогала куда больше Сибиллу, чем Франсуа, который по исконной мужской природе невольно негодовал, над чем они оба с Сибиллой посмеивались. Славянская душа, Серж был необыкновенно трогателен, но играть его нужно было крайне сдержанно, чтобы в глазах западной публики он не выглядел бесхарактерным слюнтяем, непонятным и отталкивающим. Муна предлагала совершенно другое истолкование характера Сержа: он лишь претендовал на благородство – нелепый, ходульный, претенциозный, он невольно раздражал всех своей снисходительностью и был уморительно смешон. Измена, таким образом, становилась понятной, жена вызывала почти что симпатию, любовник тоже. Акценты были переставлены так, что начинало даже казаться, будто именно таков был изначальный замысел автора, и невольно возникал вопрос: а так ли уж удачен последующий, та трогательная, чистая, сентиментальная пьеса, которую, в конце концов, автор оставил Сибилле? Франсуа не ожидал, что будет, читая, хохотать во весь голос – как-никак, и он немало потрудился над переводом и заранее отметал смешную, на его взгляд, идею переделки. И в чем-то оказался прав: пьеса стала смешной до невозможности. А Муна оказалась права в одном, но очень существенном пункте: такую пьесу легко было ставить, легко играть и легко надолго удержать в репертуаре (с некоторых пор в театр стали ходить в основном для того, чтобы посмеяться).

Муна уехала в театр раньше, чем Франсуа кончил чтение. Он побродил еще немного по комнатам, просто так, без всякой цели. Верный Курт стряпал на кухне что-то вкусное, и по квартире ползли аппетитные запахи. Франсуа насмешливо представил себе, что это его дом, что вечером он возвращается сюда и садится с Муной за ужин, заботливо заказанный ею для своего донжуана, и вдруг сердце у него опять ностальгически защемило, словно более полного счастья он и представить себе не мог… Дома спагетти, вне дома ресторан – вот извечные два сосца, которые поддерживали его жизнь. Чтобы после своего сумасшедшего рабочего дня Сибилла еще захотела баловать его лакомой домашней стряпней – такого он и представить себе не мог.

Франсуа купил несколько роз, чтобы поставить их на столик в прихожей. Со знаменитым танцовщиком Сибилла должна была встретиться где-то в полдень, она с ним обедала, а потом вскоре и на самолет. Наверняка она почти не спала в поезде, наверняка вернется совершенно измотанная, так что на всякий случай он купил еще пиццу и холодную курицу. Дом, слава богу, был убран и блестел чистотой. Франсуа успел даже дописать свою статью и отправил ее в редакцию по факсу Сибиллы. Гораздо дольше он решал, куда бы деть исправленную рукопись «Шквала». Бросить где попало – глупо, положить на виду – тоже, и в том, и в другом случае придется немедленно давать объяснения, а к ним он еще не был готов. В конце концов он положил ее к себе на стол под бумаги. Сибилла никогда не роется на его столе, а тем временем он, сам или с помощью Муны, что-нибудь да придумает, – да-да, Муны, помощь которой еще вчера казалась ему невозможной, а сегодня само собой разумеющейся и естественной.

Дожидаясь, когда прилетит самолет, и потом еще полчаса, которые уходят на дорогу от Орли до дома, Франсуа проглядывал рукопись, прикидывая, можно ли ее переделывать и дальше в ключе, предложенном Муной. Текст ложился отлично, реплика за репликой, которые они так мучительно продумывали с Сибиллой. Работа шла быстро, складно: мелкими изменениями, которые, казалось бы, почти не затрагивали текста, он вытягивал на поверхность смехотворную нелепость ситуаций и менял пьесу по существу. Любопытно, что в таком виде она становилась куда правдоподобнее. Наивность изначального варианта казалась Франсуа менее оригинальной, чем цинизм нынешнего. Он невольно вздрогнул, когда пробило девять часов, быстро сунул рукопись под стопу исписанных бумаг и потянулся с ощущением, что эти несколько часов он вбирал мысли, витающие над текстом, – чужим, ему не принадлежащим, – и воплощал их на бумаге совсем по-новому.