Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2 - Альберт Лиханов

На повороте он оглянулся.

Одинокая фигурка мамы маячила на дороге.

Михаське стало жалко ее, и он закусил губу, чтобы, чего доброго, не зареветь посреди улицы.

Михаська вспомнил, что, когда Седов приходил к ним и отец пил водку с этим блином, Седов говорил про какое-то генеральское место.

Вот оно, значит, какое генеральское место!

Значит, Седов перетянул отца, а отец — маму.

Мама говорила: инфекция — это когда болезнь передается от одного человека к другому.

Попросту говоря, зараза…

19

Дул северный ветер. Он срывал с деревьев тучи листьев, и они, как стаи голодных воробьев, летели по городу.

Отец заставил Михаську надеть зимнее пальто, но и оно не спасало. Ветер пробирался внутрь и колол спину острыми иголками.

На ладони у Михаськи стоял фиолетовый номер 286, у отца — 287. Впереди них и далеко за ними петляла очередь. Люди стояли, взявши друг друга за локти, чтоб очередь не разрывалась, притопывали ногами, переминались, вжимали в воротники озябшие уши.

Быстро смеркалось. Коммерческий магазин открывали в шесть, чтоб не волновать народ, чтоб люди не уходили с работы. Но уже к пяти очередь обматывала магазин своими завитками, а народ все подходил, подходил… И пожилая женщина, то ли выдвинутая народом, то ли так, по своей воле, все надписывала и надписывала ладони химическим карандашом.

Говорили, что сегодня, в первый день работы коммерческого — без карточек — магазина, пропустят тысячу человек. На пробу. Потому что никто не знал, сколько людей может пропустить за вечер один магазин без карточек. Все уже забыли, как это было раньше, до войны.

У двери стояла милиция, осаждая натиск очереди.

Мужчины, чья очередь была поближе, помогали милиционершам.

Михаська топтался впереди отца, хлопал ботинком о ботинок, держался за спину какой-то бабки и все думал: зачем это нужно стоять в такой очереди, если мать теперь работает продавцом и может купить сама, без всякой очереди, все, что надо? Но отец еще с вечера предупредил, чтоб Михаська ждал его: они пойдут в магазин.

Слухи об открытии коммерческого ходили уже давно. Утром в школе выяснилось, что почти весь класс собирается сегодня идти с родителями в очередь, потому что в коммерческом, как и в обычном, карточном, магазине отпускать все будут по норме, в одни руки. Значит, чем больше рук, тем больше получат продуктов.

В очередь пришли целыми семьями, брали даже самых маленьких. Вдоль очереди шмыгал Савватей. Где-то ближе к концу стоял Сашка Свиридов с матерью. Михаська видел их мельком, но никто из очереди выходить не решался, все топтались, держась за локти стоящего впереди. Михаське хотелось сбегать к Свириду, поговорить, но отец крепко держал его за локти и не выпускал.

Никак не мог забыть Михаська, что это он, отец, заставил маму уйти из госпиталя. Она, правда, делала вид, что все в порядке, говорила, госпиталь ей надоел — все кровь да стоны, а тут стой себе, соси сладкие конфеты. Но это все ерунда. Зря она на себя наговаривала. Наверное, чтоб Михаську успокоить, чтоб не смотрел он на нее, как фроловская овчарка.

А отец улыбаться Михаське перестал. Вся доброта его куда-то исчезла. Хоть и не злой, но и не добрый.

Только однажды вдруг раздобрился. Пришел подвыпивший, с каким-то свертком и поставил его перед Михаськой.

Тот развернул газету — думал, игрушка — и чуть не плюнул. Это была серая гипсовая кошка с дыркой в голове. Копилка. Домашняя сберкасса.

Михаська вспомнил, как эти кошки стояли целой вереницей на базаре, перед картинами с лебедями.

Отец придвинул ему кошку, сказал:

— Давай соревноваться: кто быстрей накопит! Я на дом, ты на бочку мороженого…

Михаська представил бочку мороженого, целую бочку — вот пир горой можно устроить! — и не удержался, улыбнулся.

Отец обрадовался, шлепнул его по плечу и пообещал:

— За каждую пятерку буду давать тебе рубль, за четверку — полтинник. Знай учись! Да ешь мороженое.

Михаська даже плечами передернул: будто покупают его. Ничего не сказал отцу. Но тот по субботам брал дневник, тетрадки, считал хорошие отметки и сам совал деньги за них в голову кошке.

Иной раз за неделю выходило рублей шесть. Михаську вдруг холодным потом прошибло: сам для себя, незаметно, оказывается, считал, сколько денег положит ему отец. Ему хотелось грохнуть эту кошку, пойти к Фролихе и проесть все, что там накопилось, но чтоб только кошки больше не было. А то глаза выпучит — ждет, когда он пятерку получит.

Но он не ломал ее. Сам не знал почему, не ломал — и все.

Может, отца боялся?

А кошка сидела на этажерке и следила за Михаськой.

…Михаська почувствовал, как кто-то тянет его за ворот.

— Иди погрейся, — сказал отец.

Михаська обрадовался, побежал к Сашке.

— Ты-то чего торчишь тут? — спросил его Свирид. — У тебя мать продавцом, а ты мерзнешь.

— Продавец не продавец — все одно, — сказала Сашкина мать. — Сегодня даже, говорят, продавцов обыскивать будут, не больно-то…

Михаська отошел от них. И ни в чем не виновата Сашкина мать, а будто ведро помоев на голову вылила. Тошно-то как! Он представил, как какие-то люди обыскивают мать, будто воровку, — не унесла ли чего…

— Смотри-ка, — говорит отец, — твои подружки.

На маленьком «пятачке» среди завитков очереди толкались Катька и маленькая Лиза. Лизка даже посинела от холода.

— Все говорят, денег нет, а в магазин пришли, — сказал отец.

— Ты что говоришь! — крикнул Михаська, обернувшись. — Они руки продают. За рубль, понял?

Ветер сразу выдул слезинку из глаз.

— Как — руки продают? — удивился отец.

Михаська ничего ему не ответил. Даже если бы он и сказал отцу, тот не понял бы.

Просто у Катьки и Лизы на каждой ладони по химическому номеру. Две очереди. Одна ближе, другая дальше. И они эти очереди продают. За рубль. Потому что всё дают в одни руки.

20

В магазин пускали партиями по сто человек. И хотя без очереди никто не лез, когда открывали дверь, начиналась давка. Люди, держась за локти, не входили, а вбегали в магазин. Иногда кто-нибудь отпускал локти стоящего впереди, очередь рвалась, как старая веревка, и начиналась паника. Те, что стояли сзади, нажимали и кричали. Милиционерши пытались закрыть дверь, чтобы навести порядок, но партия прошла еще не вся, и дверь закрыть не давали.

В самой толкучке неожиданно возникал Савватей с дружками, и немного погодя действительно оказывалось, что у кого-то вытащили карточки, а кто-то потерял деньги.

Тут очередь свирепела, сжималась как пружина, и если тебя вытолкнули из нее, кричи, божись — не пустят, пока не схлынет волнение и пружина не ослабнет.

Она была как живое существо, эта очередь. Она двигалась, шевелилась. Но если б грянул вдруг гром, пошел ливень, град, никто бы не разбежался. И Михаська стоял вместе со всеми и ничему не удивлялся, потому что эти люди, эта очередь, слишком хорошо знали, что такое еда, что такое конфеты малышне, что такое коммерческий магазин, где можно купить хоть немного сахару, муки или масла без карточек.

Первой, кого увидел Михаська, когда очередь, словно волна, занесла их в магазин, была мама.

Она стояла за гнутым стеклянным прилавком, и кривое стекло согнуло ее пополам. Будто мама просит что-то. Михаська хотел подойти к ней, но отец уже дергал его за руку. Надо было занимать сперва очередь в кассу, а потом уж бежать вдоль прилавков — выбирать, что купить.

Люди брали сыр, масло, колбасу, а отец почему-то выбил конфеты, и они еще три раза обернулись в очереди у кассы и снова и снова отбили чеки на конфеты.

Теперь они опять стояли в очереди. Уже к маме. Михаська не отрываясь смотрел на нее. Мама была какая-то незнакомая, строгая. Михаська видел ее на работе и раньше, в госпитале. И тогда мама была строгая, если делала что-то важное, но лицо ее оставалось теплым, ясным, светлым. А сейчас будто какая-то тень набежала на него. Она нахмурила брови и не отрывает глаз от своих весов, не взглянет даже на них с отцом.

Михаська подошел к весам. Он протянул маме чек, хотел сказать: «Свешайте конфет», но не смог. Язык просто не повернулся сказать маме это, как какой-то продавщице. Но мама и правда была теперь продавщицей, и все ей говорили: «Свешайте, свешайте» — и никому ничего больше не требовалось.

Всем было все равно, что за человек там за прилавком; главное, чтоб он взвесил и не ошибся, не надавил пальцем на весы, не обжулил.

Мама смотрела на Михаську, ей в глаз попала какая-то ерундовина, и мама моргала-моргала, хотела выморгнуть эту ерундовину.

Она замешкалась немного с Михаськой, а очередь сразу зашумела на нее: все тут торопились, всем было некогда — и мама сунула Михаське кулек с конфетами, словно чужому, просто покупателю, и продолжала вешать свои конфеты, не отрываясь от весов.