Охотник за тронами - Владимир Балязин

— Чего-чего? — изумился Николка.

Митрий и сам понял — без пояснений не обойтись:

— Ну, мастер, или майстер, это все же князь. В Ливонской земле — тоже ясно. Теперь остались, значит, Божьи рыторе. Рыторь — по-русски конный латник, или же витязь, а Божий — значит, монах.

— Как это? — снова удивился Николка. — Он и монах, он же в одночасье — витязь? — И, вспомнив знакомого расстригу-монаха из одной с ним деревни, вечно пьяного, бородатого отца Пафнутия, его лапти и рваный подрясник, так и покатился со смеху: — Ну, ты и сказанул, дядя Митяй! Монах — витязь! — И представил: изгнанный из монастыря за беспробудное пьянство отец Пафнутий в кольчуге, в шлеме, со щитом — Илья Муромец!

Митрий улыбался смущенно, почесывая кончик носа.

Сказал, разведя руками:

— А что я поделаю, если так оно и есть: монах и он же конный латник.

— Так он молится или воюет? — спросил Николка, заинтересовываясь все более малопонятной бывальщиной.

— Как рыторе молятся, рассказывать не стану — не доводилось видеть. А вот как воюют — и сам видал, и от многих слыхивал.

Припомнив что-то, Митрий помрачнел и сказал тихо, будто сам себе:

— Не приведи Господи никому видеть, как они воюют, а особливо, что делают после, ежели в бою врага одолевают.

Николка хотел было спросить: «Как все-таки, дядя Митяй?» — но взглянул в глаза ему и, увидев такое глубокое горе и еще что-то — не страшное даже, а жуткое, рта не раскрыл.

Митяй вздохнул:

— Вот, значится, молодец ты мой, второе здешнее царство-государство — Ливонская земля, а над ней князь немецких Божьих рыторей. На поддень от Ливонии земли его старшего брата — великого князя немецких Божьих рыторей в Прусской земле. Только там рыторе всех хлеборобов, бортников, коневодов и кузнецов в старые еще времена поубивали, мало кто сумел через Неман в Литву прибечь.

И так он это сказал — малец враз поверил. И испугался: куда же несет его нелегкая?

Митрий, будто разгадав опасения паренька, успокоил:

— То давно было, Николай. Теперь рыторе без нужды мужиков не побивают. Им кормильцы и трудники нужны гораздо. А ты едешь для них работать, рыбу ловить, им от твоего труда — прибыток. Они с тобой, может статься, и не заговорят никогда, разве их приказчики али старосты, но и убивать не станут.

«Умный, видать, мужик Митрий, и в торговле, понятно, удачливый: любого уговорит», — подумал Николка и уважительно взглянул на смолянина.

Холодной звездной ночью Юозас остановился на берегу какой-то реки возле ветхого мостика.

Николка слез с телеги. Митрий тоже спрыгнул на землю.

— Ну, прощай, добрый человек, — проговорил он с ласковой печалью. — Дальше нам не по пути. Я с Юозасом поеду к Мемельбургу, а ты иди прямо. Здесь до залива рукой подать. К рассвету будешь на месте. Никуда не сворачивай, придешь в деревню, а там расспросишь, где лучше к рыбакам пробиваться: здесь ли — на заливе, там ли — на Куршской косе.

Николка обнял Митрия, потом Юозаса.

Перейдя через мосток, юноша поднялся на невысокий берег и оглянулся: Юозас и Митрий стояли рядом, глядели путнику вслед. Николка помахал им, покричал и, увидев, что телеги тронулись, зашагал в ту сторону, откуда прямо в лицо дул свежий сырой ветер.

Остаток ночи Николай провел в овине, забившись меж снопами не молоченного еще хлеба. Проснулся от недалеких голосов — бабы спозаранку вышли к реке полоскать белье. Говорили не по-русски. Отряхнувшись от половы, приосанившись, чтоб народ не пугать, вышел Николка на свет Божий.

Не отходя от двери овина, путник глядел во все глаза.

Первое, что он увидел, было море — широкое, как степь, и серое, как небо. По морю, как и по небу, бежали белые облачка. Только в отличие от небесных они и рождались на глазах, и здесь же пропадали, едва добежав до берега.

Прямо у его ног начинались огородные гряды, только содержали их хозяева как бахчу, без всякой изгороди.

По обе руки лежали огороды, а впереди, в полусотне шагов, рядком рассыпалось десятка три хат с низкими стенами и высоченными, крытыми соломой крышами. Половина из них стояла под глиняными трубами, к которым большими черными лукошками лепились аистиные гнезда. За домами начиналось море, простиравшееся до самого небозема, где небо сходилось с землею. Там, соединяя море и небо, тянулась тонкая желто-черная полоска — должно быть, какой большой остров.

Николка отлепился от стенки овина и пошел на голоса.

Три бабы, одна за другой распрямляясь, молча глядели на чужака, ждали, пока тот подойдет.

Паренек, подойдя, поклонился, проговорил учтиво по-литовски:

— Бог помощь.

Бабы поздоровались, загомонили — скоро, не враз и поймешь.

Одна, побойчее других, сказала:

— Постой здесь, — а сама быстро пошла к избам.

Две другие снова занялись бельем.

Вскоре бойкая портомоя подоспела к берегу с бородатым, нестарым еще мужиком. Оказалось, что бородатый в деревне за старшего — о том говорили и зипун почище, и сапоги покрепче, и шапка поновее, чем у простых мужиков.

Староста, а по-литовски — войт, стал расспрашивать Николку: что за человек, откуда пришел, куда идет. Николка отвечал открыто, без утайки.

Выслушав внимательно, войт сказал:

— Иди за мной.

Приведя Николку на самую кромку морского берега, где стояло несколько лодок, староста ткнул в одну пальцем:

— Садись и плыви до косы. Там между двумя дюнами найдешь кошару. Скажешь — прислал Ионас. Лодку при случае пусть обратно пригонят. — И, взяв с путника за помощь грош, буркнул: — Плыви с Богом.

В поддень Николка выскочил на твердый, укатанный морем песок, разминая ноги, присел пару раз, будто на свадьбе примеривался выкинуть замысловатое коленце. Поглядел вокруг — песок и море. Поглядел вверх — небо, и под самым небом макушки сосен.

Вытянув лодку на берег, Николка зашагал к дальней дюне, которая была выше других. Там-то, в распадке, И должна была стоять рыбацкая кошара. Из-за дюны в небо подымалась струйка дыма, и, смело пойдя на нее, Николка скоро увидел большую ригу. В основании дома лежали крупные валуны, выше — камни поменьше, верхняя часть стен была сделана из смеси глины с песком. Высокая двускатная крыша, покрытая водорослями, в маленьких окошках тускнеют рыбьи пузыри. Возле кошары громоздились бочки, лежали опрокинутые вверх днищем лодки, болтались рваные сети.

Дым шел не из трубы на крыше, а из-за дома. Паренек обогнул постройку и увидел старика кашевара, подбрасывавшего сучья в костерок. Огонь играл внутри кольца, выложенного из камней. На камнях стоял старый, весь в саже, казан.

Николка, учуяв дух овсяной каши, сглотнул слюну и сразу же вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера. На шорох шагов старик обернулся. Николка увидел выцветшие, когда-то голубые глаза, рыжие космы, рыжеватую бороденку — будто по переспелой ржаной соломе щедро сыпанули мукой. Приблизившись, Николка понял, что перед ним очень старый человек.

Старик, проводивший все дни в одиночестве, рад был поговорить с новым человеком. К тому же чувствовалось, что артельщики относились к старому свысока: мы-де добытчики, а ты почти что дармоед — возле нас кормишься, бабьей работой себя оправдываешь. Здесь же все было наоборот — пришелец нуждался в нем, и старый рыбак мог оказать новичку если не покровительство, то поддержку.

Кашевар сказал, что зовут его Зикко, а прозвище ему Угорь.

— А лет тебе сколько, дедушка? — полюбопытствовал Николка.

— Точно не знаю. Знаю, что отец мой был как ты, когда князь Ягайло побил гроссмейстера Ульриха. А я родился через пять лет после этого. Выходит, теперь мне семь десятков с лишним.

Николка не понял, о каких Ягайле и Ульрихе говорит старик, да и не это было ему сейчас интересно. Собравшись с духом, юноша горохом рассыпал вопросы об артели, о людях, о порядках.

Старик отвечал толково и с явной охотой. Выходило, что живет в артели разный народ — и свободные, и тяглые орденские люди. Тяглецы прибиваются не надолго — ранней весной и поздней осенью, когда в поле дел немного. Так что сейчас здесь одни вольные. Ближе к зиме все рыбаки убираются по домам. Остаются лишь те, кому некуда податься.

— А я, — горестно сказал старик, — живу здесь круглый год — никого у меня нет.

Николка подумал: «Вот и я, видать, с дедом буду зиму зимовать».

К вечеру вернулись рыбаки. Порасспросили — кто да что, откуда да почему, надолго ли и зачем. Порядив недолго, приговорили — оставаться.

И прибился Николка к рыбацкой артели между небом и морем, на песчаной и сосновой косе с загадочным названием Курши-Нерия.

Удивительное это было место — Курши-Нерия! Зикко, помнивший чертову бездну историй и сказок, былин и небылиц, рассказывал, что Курши-Нерию Бог создал в последний день творения, когда уже и солнце в небе горело, и луна плыла, и звезды сияли, когда и твари земные теплу и свету радовались, и рыбы плескались, и праотец Адам удивленным оком взирал на мир. А на седьмой день, попы говорят, решил Господь отдохнуть. В общем-то, так оно и было, старые люди подтверждают, что в седьмой день отдыхал Вседержитель и Творец всего сущего от великих шестидневных трудов. Да вот утром седьмого дня, полюбовавшись на Землю, увидел Господь, как хороша Земля и подобна прекрасной невесте, только не хватает ей украшения. И тогда надел он красавице янтарное ожерелье — Курши-Нерию, лучшее, что сотворили руки Господни.