Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий - Виктор Чернов

Социалисты, осужденные на роль пассивных зрителей всего этого, были дольше не в состоянии оставаться равнодушными. Было решено срочно вызвать представителя В. Ч. К. для переговоров.

Прибывший член президиума Леонов нашел, что целый ряд требований совершенно справедлив и подлежит немедленному удовлетворению. Вой и голодовка были прекращены. Казалось, чего бы лучше. Но у заматерелых героев чекистского застенка явилась нелепая мысль, что социалисты были тайными вдохновителями всей этой тюремной истории. Заступничество за остальную тюрьму социалистам простить не могли и не простили… До заключенных стали доходить слухи о возможном развозе, о приготовлении в Таганке ста одиночек для социалистов и т. п. Этим слухам, однако, никто не верил. Тюремная жизнь вошла в обычную колею. Ждали первого мая. Предполагали ознаменовать его большим торжеством, проектировались доклады и концерт. И вдруг, посреди этих приготовлений, внезапно, в три часа ночи с 25 на 26 апреле тюрьма наполнилась вооруженными солдатами и чекистами в числе нескольких сот человек. Вооруженные чекисты во главе с Брауде раньше всех незаметно подкрались к женским одиночкам и ворвались к спящим женщинам с требованием собирать вещи. Ошеломленные, теряясь в догадках, спрашивая о причине, и встречая таинственное молчание, женщины объявили, что ночью они никуда не пойдут, и потребовали вызова старосты. Им ожесточенно отказывали в этом. Тревога росла, зарождались самые невероятные мысли — вплоть до мысли о какой-нибудь катастрофе вне тюрьмы и о возможности расстрела. О том, что произошло дальше, дает понятие следующее письмо одной из участниц: «Глубоко за полночь я была разбужена голосами и криками мужчин и женщин. На коридоре около одной камеры я увидела столпившихся женщин; их окружали чекисты и то одну, то другую хватали за руки, за платье, за волосы и куда то вытаскивали. До меня долетали отдельные выкрики: „Не хочу“, „не пойду“, „скажите нам куда вы тащите.“ Ошеломленная, я бросилась к товарищам. В одной из камер я застала такую картину: Фрося Кормилицина вцепилась руками за стол, за нее держались несколько товарок, а чекисты старались оторвать Фросю от стола. С головы по шее и уху стекала полоса крови: у Фроси оказалась разбита голова. Один из чекистов неистово кричал: „одевайте скорее верхнее белье.“. Я не понимала этих выкриков, мне казалось, что на Фросю хотят надеть смирительную рубашку. Я бросилась к ней, но вдруг почувствовала, что какие-то цепкие руки схватили меня, чувствую, что меня куда-то волокут. Я потеряла сознание Когда я очнулась, меня поднял на ноги какой то чекист. Я выбежала в коридор. Здесь я увидела, как один чекист схватил Е. М. Ратнер за ворот рубашки, она, изогнувшись, выскользнула из его рук. Мимо меня промелькнула кричащая Лия Гетман, которую волокли по лестнице за волосы. Самая страшная картина была с беременной Козловцевой. Ее волокли в лежачем положении за ноги и она билась головою о ступеньки лестницы. Затем ее подняли, и она словно в забытьи, как лунатик, отмахивалась от чекистов и монотонно повторяла: „не надо, не хочу, не пойду“. Я, не помня себя, бросилась к Козловецевой, что я делала, я не помню. Товарищи говорили, что я старалась оторвать руки чекистов от Козловцевой, что я просила Козловцеву встать и идти самой, а чекисты били меня по рукам. Только в вагоне я стала ощущать боль на теле и руках».

— Вот картина, описанная очевидцем. Среди женщин были и больные, они подверглись той же участи. С. Троцкой, страдающей сердечными припадками, случился сердечный приступ. «Она притворяется, возьмите ее» — распорядилась Брауде. Полуодетой повели так больную возвратным тифом Лянде, больную гнойным плевритом Костюшко, голодающую третьи сутки Декатову. Из женских одиночек доносились раздирающие душу крики; «Товарищи, женщин увозят, женщин бьют…» Эти выкрики с какими то нервными перебоями в словах давали понять, что в женских одиночках творится что то страшное. В то же время по двору мимо мужских одиночек стали тащить бьющихся в истерике женщин. Обитатели мужских одиночек, запертые, беспомощно метались, как звери в клетке, чувствуя, что творится что то ужасное, и что они бессильны что либо сделать. Это была настоящая нравственная пытка, незабываемая и невыносимая. Вся сила нервного напряжения вылилась, наконец, в обструкции — начался стук, гром, в окна полетело все, что было в камере.

Возбужденные перекликивания женского корпуса с мужским, шум начавшейся обструкции, крики, истерический плач женщин, которых с некоторыми интервалами во времени тащили по двору — все это сливалось в невообразимый хаос.

Ответом на обструкцию был ожесточенный набег на мужские одиночки. Вот, как описывает его в письме один из участников и жертв этих событий.

«В мою камеру ворвались четыре — пять чекистов, во главе с помощником коменданта Морозовым. С криком „обыск“, „мы пришли производить обыск“ они стали требовать, чтобы я оделся. — „Вы пришли не для обыска, вы бьете женщин, что нужно вам“. От меня стали требовать, чтобы я собрал вещи. Я отказался, требуя, чтобы ко мне пришел политический староста и объяснил, куда меня тащат ночью… Меня схватили четверо молодцов. Я был босой, в одном нижнем белье. Когда меня поволокли, мне стали наносить удары в спину кулаком. Я стал кричать. „Товарищи, меня бьют!“. Кто то схватил меня за горло, другой зажал рот рукой. Дыхание прервалось и я сдавленным голосом, не помня себя кричал: „Меня душат, товарищи. Меня бьют“… Меня стаскивали по лестнице третьего этажа. Я был босой. Сапогами давили мои ноги, удары кулаком сыпались на меня. Били прикладами — я не помню, думаю, что били, так как уже к вечеру, сидя в вагоне, я стал ощущать боль на спине и в плечах. Меня вытащили в сборную и толкнули в большую комнату. Здесь уже стояла в одной нижней юбке и в лифчике Егельская, волосы ее были распущены. На столе полулежала больная ревматизмом Анна Розенберг. Стояли еще несколько женщин. Лиц не вспоминаю. Они протестовали против избиения. Через несколько минут притащили Козловцеву, избитую и истерзанную. Ее били по животу. Я узнал после, что она была беременной. В Орле она была помещена в больницу. Врачебная комиссия признала необходимым сделать ей аборт. От удара с спину влетел Бажанов (с.-р.). Он был в одних кальсонах, босой, нижняя рубаха была изодрана и висела на поясе клочьями. В таком же истерзанном виде втащили Пестряка (с.-д.), нанося ему удары в спину. Четверо чекистов притащили Беляева (анарх.) за руки и за ноги. В одном нижнем белье притащили Синодальникова (с.-р.), наскоро одетыми привели несколько женщин меньшевичек. Среди 20–25 человек, находящихся в комнате, одетыми были только двое — Ежов (с.-д.) и Рукавишников (с.-р.). Отправкой нашей группы заведывал чекист Хрусталев. Я потребовал, чтобы нам выдали вещи, на это чекист ответил, что вещи пойдут следом за нами. Нам предложили выходить, мы стали требовать политического старосту. Вооруженные чекисты бросились на нас. Мы схватились плотным кольцом за руки. Ударами прикладов по рукам, они оторвали обессилевшую Козловцеву и поволокли по полу.

 Затем поймали за ноги Анну Розенберг. Она упала, несколько шагов ее проволокли за ноги, затем подхватили и потащили. С большим трудом оторвали от нас Егельскую. нанося ей удары. Нас могли оторвать группой в пять человек и поволокли на двор, нанося нам удары прикладами. В дверях мы столкнулись с Егельской, которую грубо тащили. Лифчик на ней был изодран. Она билась в истерике. Нас всех выволокли на двор, где ударами прикладов разделили нас и бросили в автомобиль».

То же, что было в одиночках, повторилось и в так наз. «социалистических коридорах» (11 и 12). Здесь были избиты социалисты Девяткин, Малкин, Карасев, Фирсов, Пестрак, Божанов. Ананьев, Синодальнов, Пузырев. У всех у них оказалось изорванным белье, ссадины и кровоподтеки на теле. Позднее побои были засвидетельствованы врачебным персоналом тех тюрем, куда заключенные были развезены. Единственным местом в тюрьме, откуда заключенных взяли без всяких насилий и избиений был так называемый «околоток». К находившимся в нем больным явился помощник коменданта тюрьмы и сделал то, чего тщетно добивались в других местах. Он вызвал политического старосту, объяснил, что всех эвакуируют, и предложил ему лично убедиться, что все социалисты вышли из тюрьмы. Староста обошел все камеры, где сидели социалисты, никого там не нашел и заключенные околотка, думая, что все в порядке, мирно оставили свою камеру. Из среды сидевших в околотке нашелся один — г. Ребрух — который не постыдился использовать этот факт мирного выхода из околотка, чтобы в угоду Ч. К. засвидетельствовать корректность ее агентов и этой ценой купить свое освобождение из тюрьмы. Он дошел до того, что написал даже целую брошюру, озаглавив ее «Правда о большевиках», где с низкой угодливостью Иуды пытается всячески набросить тень на правильность коллективных заявлений заключенных о побоях. Он воспользовался при этом тем фактом, что под заявлением были подписи людей, находившихся в околотке (Бурмистров и др.) и потому не могущих быть свидетелями. О том, что они, встретившись с жертвами избиения, видели свежие следы, кровоподтеки, ссадины, забинтованные головы — он предпочитает не догадываться. В. Ч. К., не довольствуясь платным адвокатом в лице Ребруха, сама почувствовала потребность обеления своих деяний и героев. Гражданин Самсонов и председатель В. Ч. К. Уншлихт отважно утверждали, первый в своей телеграмме председателям губчека тех губерний, куда заключенные были развезены, второй в докладе Московскому совету, что арестованных не избивали, а что, наоборот, избитыми оказались красноармейцы, — и в доказательство наличности умысла и подготовки ссылались на найденные в камерах кирпичи, бутылки и поленья. Эти люди делали вид, будто не знают, что тюрьма почти не отапливалась; что в некоторых камерах самой администрацией были поставлены железные печки для которых и приносились поленья, а в других сами заключенные мастерили небольшие печки, обкладывая их пресловутыми кирпичами. При помощи подобных приемов можно утверждать что угодно: даже, что несколько сот вооруженных до зубов чекистов и красноармейцев дали себя избить безоружным, разобщенным по запертым камерам, поднятым не одетыми с постелей людьми. Не легко сказать, что было гнуснее: самое ли деяние или попытка оправдать его и обелить себя.