Возвращение с Западного фронта (сборник) - Эрих Мария Ремарк

– Нет, я на самой середине. Еще хватит на несколько часов.

– Ну, тогда я вполне успею. А ты читай пока.

Я еще немного посидел в конторе. Потом встал.

– Отто, – сказал я, – можно взять «Карла»?

– Конечно. Если хочешь, я поеду с тобой. Мне здесь нечего делать.

– Не стоит. Ничего не случилось. Я уже звонил домой.

«Какой свет, – подумал я, когда «Карл» вырвался на улицу, – какой чудесный вечерний свет над крышами! Как полна и чудесна жизнь!»

Мне пришлось подождать Жаффе несколько минут. Сестра провела меня в маленькую комнату, где были разложены старые журналы. На подоконнике стояло несколько цветочных горшков с вьющимися растениями. Вечно повторяющаяся картина: все те же журналы в коричневых обложках, все те же печальные вьющиеся растения; их можно увидеть только в приемных врачей и в больницах.

Вошел Жаффе. На нем был свежий белоснежный халат. Но когда он подсел ко мне, я заметил на внутренней стороне правого рукава маленькое ярко-красное пятнышко. В своей жизни я видел много крови, но это крохотное пятнышко потрясло меня сильнее, чем все виденные прежде, насквозь пропитанные кровью повязки. Мое бодрое настроение исчезло.

– Я обещал вам рассказать о здоровье фрейлейн Хольман, – сказал Жаффе.

Я кивнул и уставился на пеструю плюшевую скатерть. Я разглядывал переплетение шестиугольников, по-дурацки решив про себя, что все будет хорошо, если я не оторву глаз от узора и не моргну ни разу, пока Жаффе не заговорит снова.

– Два года назад она провела шесть месяцев в санатории. Об этом вы знаете?

– Нет, – сказал я, продолжая смотреть на скатерть.

– Тогда ей стало лучше. Теперь я очень внимательно осмотрел ее. Этой зимой она обязательно должна снова поехать туда. Ей нельзя оставаться здесь, в городе.

Я все еще смотрел на шестиугольники. Они начали расплываться и заплясали.

– Когда? – спросил я.

– Осенью. Не позднее конца октября.

– Значит, это не было случайным кровотечением?

– Нет.

Я поднял глаза.

– Мне едва ли надо вам говорить, – продолжал Жаффе, – что при этой болезни ничего нельзя предвидеть. Год назад мне казалось, будто процесс остановился, наступила инкапсуляция, и можно было предположить, что очаг закрылся. И так же, как недавно процесс неожиданно возобновился, он может столь же неожиданно приостановиться. Я это говорю неспроста – болезнь действительно такова. Я сам был свидетелем удивительных исцелений.

– И ухудшений?

Он посмотрел на меня:

– Бывало, конечно, и так.

Он начал объяснять мне подробности. Оба легких были поражены, правое меньше, левое сильнее. Потом он нажал кнопку звонка. Вошла сестра.

– Принесите мой портфель, – сказал он.

Сестра принесла портфель. Жаффе извлек из шуршащих конвертов два больших рентгеновских снимка и поднес на свет к окну:

– Так вам будет лучше видно.

На прозрачной серой пластинке я увидел позвоночник, лопатки, ключицы, плечевые суставы и пологие дуги ребер. Но я видел больше – я видел скелет. Темный и призрачный, он выделялся среди бледных теней, сливавшихся на фотопленке. Я видел скелет Пат. Скелет Пат.

Жаффе указал мне пинцетом на отдельные линии и затемнения и объяснил их значение. Он не заметил, что я больше не слушаю его. Теперь это был только ученый, любивший основательность и точность. Наконец он повернулся ко мне:

– Вы меня поняли?

– Да, – сказал я.

– Что с вами? – спросил он.

– Ничего, – ответил я. – Я что-то плохо вижу.

– Ах вот что. – Он поправил очки. Потом он вложил снимки обратно в конверты и испытующе посмотрел на меня. – Не предавайтесь бесполезным размышлениям.

– Я этого и не делаю. Но что за проклятый ужас! Миллионы людей здоровы! Почему же она больна?

Жаффе помолчал немного.

– На это никто вам не даст ответа, – сказал он затем.

– Да, – воскликнул я, охваченный внезапно горьким, бессильным бешенством, – на это никто не даст ответа! Конечно, нет! Никто не может ответить за муку и смерть! Проклятие! И хоть бы что-нибудь можно было сделать!

Жаффе долго смотрел на меня.

– Простите меня, – сказал я, – но я не могу себя обманывать. Вот в чем весь ужас.

Он все еще смотрел на меня.

– Есть у вас немного времени? – спросил он.

– Да, – сказал я. – Времени у меня достаточно.

Он встал:

– Мне нужно теперь сделать вечерний обход. Я хотел бы, чтобы вы пошли со мной. Сестра даст вам халат. Для пациентов вы будете моим ассистентом.

Я не понимал, чего он хотел; но я взял халат, поданный мне сестрой.

Мы шли по длинным коридорам. Широкие окна светились розоватым вечерним сиянием. Это был мягкий, приглушенный, совершенно неправдоподобно парящий свет. В раскрытые окна лился аромат цветущих лип.

Жаффе открыл одну из дверей. В нос ударил удушливый, гнилостный запах. Женщина с чудесными волосами цвета старинного золота, на которых ярко переливались отсветы сумерек, бессильно подняла руку. Благородный лоб суживался у висков. Под глазами начиналась повязка, доходившая до рта. Жаффе осторожно удалил ее. Я увидел, что у женщины нет носа. Вместо него зияла кровавая рана, покрытая струпьями, багрово-красная, с двумя отверстиями посередине. Жаффе вновь наложил повязку.

– Хорошо, – сказал он приветливо и повернулся к выходу.

Он закрыл за собой дверь. В коридоре я остановился на минуту и стал смотреть на вечернее небо.

– Пойдемте! – сказал Жаффе, направляясь к следующей комнате.

Мы услышали горячее прерывистое дыхание больного, метавшегося в жару. На свинцовом лице мужчины ярко проступали странные красные пятна. Рот был широко открыт, глаза выкатились, а руки беспокойно двигались по одеялу. Он был без сознания. У кровати сидела сестра и читала. Когда Жаффе вошел, она отложила книгу и поднялась. Он посмотрел на температурный лист, показывавший сплошь сорок градусов, и покачал головой:

– Двустороннее воспаление легких плюс плеврит. Вот уже неделю борется со смертью, как бык. Рецидив. Был почти здоров. Слишком рано вышел на работу. Жена и четверо детей. Безнадежно.

Он выслушал сердце и проверил пульс. Сестра, помогая ему, уронила книгу на пол. Я поднял ее – это была поваренная книга. Руки больного непрерывно, как пауки, сновали по одеялу. Это был единственный звук, нарушавший тишину.

– Останьтесь здесь на ночь, сестра, – сказал Жаффе.

Мы вышли. Розовый закат стал ярче. Теперь его свет заполнял весь коридор, как облако.

– Проклятый свет, – сказал я.

– Почему? – спросил Жаффе.

– Несовместимые явления. Такой закат – и весь этот ужас.

– Но они сосуществуют, – сказал Жаффе.

В следующей комнате лежала женщина, которую доставили днем. У нее было тяжелое отравление вероналом. Она хрипела. Накануне произошел несчастный случай с ее мужем – перелом позвоночника. Его привезли домой в полном сознании, и он надсадно кричал. Ночью он умер.

– Она выживет? – спросил я.

– Вероятно.

– Зачем?

– За последние годы у меня было пять подобных случаев, – сказал Жаффе. – Только одна пациентка вторично пыталась отравиться. Из остальных две снова вышли замуж.

В комнате рядом лежал мужчина с параличом двенадцатилетней давности. У него были восковая кожа, жиденькая черная бородка и очень большие, спокойные глаза.

– Как себя чувствуете? – спросил Жаффе.

Больной сделал неопределенный жест. Потом он показал на окно:

– Видите, какое небо! Будет дождь, я это чувствую. – Он улыбнулся. – Когда идет дождь, лучше спится.

Перед ним на одеяле была кожаная шахматная доска с фигурками на штифтах. Тут же лежали кипа газет и несколько книг.

Мы пошли дальше. Я видел молодую женщину с синими губами и дикими от ужаса глазами, совершенно истерзанную тяжелыми родами; ребенка-калеку с тонкими скрюченными ножками и рахитичной головой; мужчину без желудка; дряхлую старушку с совиным лицом, плакавшую оттого, что родные не заботились о ней, – они считали, что она слишком медленно умирает; слепую, которая верила, что вновь прозреет; сифилитического ребенка с кровавой сыпью и его отца, сидевшего у постели; женщину, которой утром ампутировали вторую грудь; еще одну женщину с телом, искривленным от суставного ревматизма; третью, у которой вырезали яичники; рабочего с раздавленными почками.

Так мы шли из комнаты в комнату, и всюду было одно и то же – стонущие, скованные судорогой тела, неподвижные, почти угасшие тени, какой-то клубок мучений, нескончаемая цепь страданий, страха, покорности, боли, отчаяния, надежды, нужды; и всякий раз, когда за нами затворялась дверь, в коридоре нас снова встречал розоватый свет этого неземного вечера; сразу после ужаса больничных палат это нежное серовато-золотистое облако. И я не мог понять, чудовищная ли это насмешка или непостижимое сверхчеловеческое утешение. Жаффе остановился у входа в операционный зал. Через матовое стекло двери лился резкий свет. Две сестры катили низкую тележку. На ней лежала женщина. Я уловил ее взгляд. Она даже не посмотрела на меня. Но эти глаза заставили меня вздрогнуть – столько было в них мужества, собранности и спокойствия.