В мире фантастики и приключений. Белый камень Эрдени - Евгений Брандис

Утешенный собственной прозорливостью, я сижу на краю постели и улыбаюсь как последний идиот. Сначала пять минут. Потом десять. И еще полчаса, пока что-то осознаю…

Мне бы сразу кинуться в шлюзовую. А я зачем-то тряс пульт и вызывал, вызывал, вызывал ее, искричав ближний эфир Лидиным именем пополам с бранью.

Но она заблокировала в скафандре связь.

Я врубил обзор приборной площадки. Камера там неудобная, с малым возвышением, панорамирует случайными циклами. Лида неслась по «ипподрому», косясь через плечо и закрывая голову руками. Капризный кадр приблизил распахнутый в крике рот — неяркие сонные Лидкины губы…

Великим чудом я не перепутал баллоны с ботинками и не напялил вместо шлема авральный рукав. В шлюзе, всхлипывая, рвал наружную створку, молотил ее каблуками. Ведь не открылась же, ни на секунду раньше положенного не открылась!

Когда я примчался, Лида лежала лицом вниз, зажав через шлем уши перчатками. Скафандр ее за какие-то минуты успел облипнуть бахромой. Ровно и скользко блестел в свете Луны «ипподром». По отстойнику медленными волнами ходила пыль.

Я бросился на колени и долго падал, проклиная невесомость. Наконец рухнул, подвел под скафандр руки. Лидино лицо окостенело в гримасе наивной детской обиды. В это выражение отлился страх. Страх! Она с трудом разлепила жесткие губы, но я не услышал ни слова и, точно это могло помочь, прижался шлемом к ее шлему. Лишь спустя бесконечную секунду догадался включить на ее поясе радиоблок. Запинаясь и морщась, она прошептала:

— Там мыши, Тарас… Не ходи… Мыши!

И слабея, затихая, еле слышно:

Ветер кружит нам головы,Утопая в серых слезах Земли…

Подумать только, она еще твердила стихи!

Стихи о пыли, которая ее убила. А врачи эаявили: шок. Конечно, для медицины это и был шок — «общее необратимое угнетение организма, вызванное потрясением или страхом», вопрос только — что вызвало это самое потрясение. Меня утешали как могли — случайность, мол, один на миллион, психологическая аллергия к Космосу. Одним словом, шок. Но меня не проведешь, я-то знаю: это пыль мне отомстила. Пыль!

А мыши — это просто бред…

Токер затаился, не мешает вспоминать. В этой комнате воспоминания не опасны, а потому разрешены, даже поощряются. Я подхожу к окну, просветляю по-ночному затянутые стекла. За окном — вороненая металлическая поверхность мезопоста, кое-где изъеденная вакуумом и метеоритами. За окном — бесконечная Лидина могила.

…- Ты погоди, я мигом, — сказала она тогда.

И не вернулась.

С тех пор я оберегаю несостоявшуюся первую ночь медовый месяц, растянувшийся на шесть лет — и нa всю мою жизнь.

Край откинутого одеяла.

Приготовленные у койки тапочки.

Ни разу не надетую ночную сорочку.

Неувядающие фиалки, схваченные стенным зажимом. Вздохнув, вынимаю из-за пазухи свежий букет, отдираю обертку, вставляю взамен старого. Фиалки, дрогнув, расправляют лепестки.

Одно и то же шесть лет подряд. Ничто не, меняется.

Ничто и не может измениться. Стерильно. Холодно. Сухо. Ни пылинки на белоснежной подушке, не потревоженной ничьей головой. Ни пылинки в цветах. На сорочке. На подоконнике. Ни пылинки на моей памяти. Да-да, ябеда электронная, ни пылинки. Сима не в счет. Я облизываю губы. Опять — Сима! Да что со мной сегодня? С этим же решено раз и навсегда. Лида, Лида, Лида, «станционный смотритель», «ипподром», Бась, ну, прогулка по Земле раз в месяц-и все, больше для тебя ничего на свете не существует, понял? Потому, казня себя ежегодно, придавленный виной, и брожу вместе с Лидой, ношу ее на руках, невообразимо тяжелую в невесомости и невесомую внизу…

Шесть лет убеждаю себя, что ее убила пыль. И все шесть лет мне хочется сознаться и крикнуть: «Это я, я убил! Поторопился в ту ночь… С ручищами…» Или, может, все-таки и вправду не я? Токер, милый, почему мне сегодня так этого хочется?»

В комнату заглянул Бась и попятился, рассмотрев мое отражение в стекле. Хорошо хоть не Веник с утешениями. Не переношу жалости…

Сигнал вызова еле пробудил меня к действительности.

Я ни в ком не испытывал нужды. О том, что могут испытывать нужду во мне, я вообще не подумал и лишь из вежливости разрешил токеру связь. В полуметре от моего лица сгустилось изображение. В этот момент я был склонен к галлюцинациям. Именно поэтому не удивился.

— Тарас, я забыла спросить… — От Симиного голоса, от ее волос изображение вызолотилось. Симины щеки пошли еле заметными белыми пятнами. — Вам не нужен котенок? У нашей сибирской пятеро. Я не знаю, куда их деть…

«Что ж, выходит, все зря? — пронеслось в мыслях. Зря приговорил себя к одиночеству, от друзей бегал, а добровольные отшельники себя сослал? И за токер, выходит, оттого упрятался, чтоб ощущать это сладкое, спасительное бремя вины?!»

Мне все равно, о чем говорит Сима. О слонах. Бегемотах. Летающих ящерах. Пусть даже о сибирских котятах. Лишь бы не умолкала. Ни в коем случае не умолкала, — тогда я рано или поздно справлюсь со своим лицом… Котенок — это шерсть по квартире… Блюдце с молоком… Крошки… Рыбный запах… Ящик с песком… (Мама для Барсика мелко-мелко рвала в сквородку бумагу.) И все же говори, Сима, о чем угодно говори, чур-чур-чур, чтоб не сглазить! В конце концов, мне только тридцать два…

— Плохой из меня вышел прорицатель? — спрашиваю напрямик, отступая и прикрывая собой откинутое одеяло, подпихивая ощупью под подушку Лидину сорочку.

— Напротив! — горячо возразила Сима. — Впрочем, если вы насчет Дональда…

— Ах, молчите, не говорите ничего. Я еду!

Отключился; И заметался как угорелый, не зная, за что хвататься. Вихрем пролетел по комнатам, стряхнул с дивана Бася, отобрал у него козинаки, высыпал Венику за шиворот. Оба смотрели на меня одинаково — как петух на дождевого червя: то одним глазом, то другим.

— Космические лучи, — серьезно заметил с пола Бась.

— Пятна, — предположил Веник, грозя мне кулаком и отлепляя от себя козинаки. — Пятна на Солнце…

Я недослушал. Застыл на миг, потирая лоб. Что-то мне еще предстояло сделать… Ах да, Лида! Я натянул скафандр. Выскочил наружу. Меня несло как на крыльях.

Я подпрыгивал и парил, подпрыгивал и парил, Магнитные подковки с неохотой отпускали металлическую полосу «ипподрома», зато хватко вцеплялись в нее к концу прыжка. Но я все равно взлетал. Я парил. Я пел…

— Слушай, не откажи в удовольствии просветить бывшего студента: этот танец в пустоте войдет со временем в твой новый курс? — раздался в шлемофоне гнусный Венькин голос. Судя по дурацкому вопросу, Бась ничего не рассказал про Лиду. И правильно сделал,