Дневники Клеопатры. Восхождение царицы - Маргарет Джордж

— А каково же главное? — Мне было любопытно, кем он себя видит.

— Я солдат, — сказал он. — И правая рука Цезаря.

— И у тебя нет более высоких устремлений?

Он искренне удивился.

— А какие устремления могут быть выше?

— Быть первым в мире, а не помощником.

— Быть помощником Цезаря — это и значит быть первым во всех отношениях.

Глава 32

— Итак, у тебя будет несколько жен? — спросила я. — Надо же. Тебя теперь надо называть «Юлий Юпитер», но этого недостаточно. Ведь в качестве Юпитера тебе пришлось бы довольствоваться одной Кальпурнией, твоей Юноной.

Когда после долгого перерыва мы с Цезарем встретились наедине, его намерение стать многоженцем по-прежнему вызывало у меня ярость.

— Это вздор! — холодно заявил он. — Я не просил сенат ни называть меня Юлием Юпитером, ни разрешать мне иметь нескольких жен. О боги! Мои враги распространяют самую несусветную ложь, а ты, — он посмотрел на меня сурово, — им веришь! Вот, оказывается, какого ты обо мне мнения! С врагами все ясно, от них я ничего другого и не жду, но чтобы ты, моя…

— Да, твоя — кто?

Пусть ответит!

— Моя любовь, моя душа, мое второе «я».

— Но не твоя жена. У тебя есть Кальпурния!

Он отвернулся.

— Это утомительно.

— Для тебя — может быть. А я все-таки хочу уяснить одну вещь. Почему ты все еще связан с ней узами брака? Ты любишь ее?

— Развод с ней чреват скандалом…

— Скандалы никогда тебя не смущали. То, что ты ввел в сенат галлов и libertini, вольноотпущенников, вызвало куда больший скандал.

— Как улучшается твоя латынь, — с сарказмом заметил он.

— Отвечай.

— Я женился на Кальпурнии четырнадцать лет назад, — промолвил Цезарь. — Фактически мы все это время прожили в разлуке. Теперь я купаюсь в почестях, пожиная плоды своих трудов. Честно ли будет с моей стороны лишить ее, долгие годы жившую вдовой при живом муже, возможности разделить со мной славу в награду за лишения?

Он говорил так рассудительно и убедительно, словно я была требовательной эгоистичной капризницей.

— Ты царица, твоя страна изобилует богатствами. Ты не нуждаешься в почестях, которые оказывают мне. Но Кальпурния — без меня она ничто. Она страдала от того, что является моей женой, она жила одна в Риме среди ненавидящих меня, без защиты. Разве я не обязан хоть как-то ее отблагодарить? Бросив ее сейчас, я заслужил бы славу бессердечного негодяя. К тому же ей уже не устроить свою судьбу: никто не женится на ней, ибо весь Рим знает, что она бесплодна.

Да, убеждать Цезарь умел. Не зря считали, что в ораторском искусстве его превосходит лишь Цицерон.

— Как благородно, какое самопожертвование! — наконец проговорила я.

— У нас с тобой тоже есть будущее, — заверил он. — Я обещаю. Оно другое, более величественное, более долгое.

— Вот как? Что-то ты ни о чем подобном не рассказывал.

— Скоро, — сказал Цезарь. — План уже почти готов.

— А тем временем почести для тебя громоздят все выше. В сенате часами обсуждают новые титулы. Давай-ка посмотрим, что решили на прошлой неделе? Тебя будут называть Pater patriae — «отец отечества»…

— Да, в латыни ты определенно делаешь успехи.

— Не перебивай. Кроме того, твое изображение должны отчеканить на монетах, а месяц, в котором ты родился, переименуют в «июль». — Я помолчала. — Ах да! Ты будешь восседать в сенате на золоченом кресле и носить одеяние, какое прежде носили цари.

Он отвернулся, как будто слегка смутившись.

— Не робей! — поддела я его. — Есть и другие почести. Будь добр, поведай мне о них. Не умалчивай.

Теперь я действительно его разозлила.

— Я не позволю над собой насмехаться! — взъярился Цезарь.

— Нет уж, пожалуйста, расскажи. — Я постаралась смягчить тон. — Я должна знать. Все равно узнаю, так лучше от тебя.

— Они предложили, чтобы все мои указы, прошлые, настоящие и будущие, были собраны в свод законов.

— Будущие? Как они могут знать, что это за указы?

— Конечно, не могут. Именно потому данная привилегия налагает особую ответственность. Кроме того, моя персона объявлена неприкосновенной. На следующем заседании все сенаторы поклянутся защищать мою жизнь, а я в знак доверия распущу своих телохранителей.

— Разве это не глупость?

— Телохранители страшно мешают, а теперь есть отличный предлог от них избавиться. Кроме того, принято решение учредить новую коллегию жрецов при храме во имя моего Милосердия — луперки Юлия. — Неожиданно он рассмеялся: — А главным жрецом я назначу Антония.

Я была потрясена.

— Ты хочешь дать понять, что презираешь оказываемые почести? Но это приведет сенаторов в бешенство.

— Бешенство я вполне в состоянии переварить. Явная ненависть куда лучше тайных козней и заговоров. — Он взял обе мои руки в свои и посмотрел на меня испытующе. — Я могу понять твою неприязнь к Кальпурнии, но не мог бы вынести твоей недоброжелательности ко мне. Но ее ведь нет, верно?

Дело закончилось поцелуем.

Цезарь, как всегда, был уверен в своей правоте, настойчив и убедителен. Я не могла настаивать на своем — ни в гневе, ни в тревоге. А ведь если бы он прислушался к моим предостережениям, то мог бы остаться в живых.

Мы закрылись в его личном кабинете. Испанские телохранители Цезаря, которых, по его словам, в ближайшее время предстояло распустить, ждали в главном атриуме.

— У меня назначена встреча, — сказал он, выглянув в окно и посмотрев на солнце. — В девятом часу я должен быть на Юлианском Форуме, чтобы встретиться с несколькими сенаторами. Они попросили об этом. Пойдем со мной.

В его голосе звучала настороженность.

— Мне кажется, им вряд ли понравится мое присутствие.

— Разве Форум — не общественное место? Они сами назначили встречу там, а не в здании сената. — Он схватил тогу и стал нетерпеливо ее надевать. — По крайней мере, проводишь меня туда. Ты уже видела свою статую после того, как я надел на нее жемчужные серьги?

— Нет, — ответила я. — Там все время столько народу, что мне неловко туда заглядывать. Но с тобой я пройдусь.

— Хорошо.

На случай, если погода испортится, Цезарь накинул на плечо плащ, и мы вместе вышли из дома. Телохранители деловито последовали за нами.

Серые небеса и деревья без листьев как нельзя лучше сочетались с цветами Форума: известковый туф, мрамор, все возможные оттенки серого или жемчужно-белого подчеркивались этой природной рамой. Даже наше дыхание превращалось в облачка того же опалового цвета.