Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы - Николай Гнидюк

Иванов вынужден был подчиниться приказу командира и остался в отряде. Но позиция лесного жителя никак не устраивала Аврама. Он был уверен, что командование преждевременно отозвало его из города, что опасность ему там не угрожала и что ему там нашлась бы работа. Несколько раз он просил Медведева разрешить ему вернуться в Здолбунов, но командир был неумолим. Тогда Иванов пошел к Лукину: авось тот ему посочувствует и уговорит командира. Но Александр Александрович тоже считал, что в Здолбунов идти Иванову опасно. Обращался к комиссару — и Стехов был такого же мнения.

И от Лени Клименко ни командиру, ни его заместителю, ни комиссару не было покоя. Как переживал он, как обвинял себя за то, что сжег газогенератор и теперь ему не на чем уехать из отряда.

— Будь у меня мой «газон», — говорил Леня, — только бы меня тут и видели! В Здолбунове найдется работа, я себе представляю: на станции полно недобитых фрицев, которые бегут в свой фатерлянд, поезда ходят нерегулярно, составов не хватает, кругом паника… В такое время можно устроить веселый спектакль с фейерверком…

— Что ты задумал? — спросил я как-то Леню, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь.

— Как что? Можно подорвать фрицев прямо на станции или поблизости…

— Опомнись, Леня, — успокаивал я его, — это не так легко, как ты себе представляешь. Сейчас доставлять взрывчатку в Здолбунов очень опасно. Да и стоит ли из-за этого рисковать? Не морочь себе голову здолбуновскими делами. Еще несколько дней, и туда придут наши части… Ты лучше подумай, что будешь делать дальше? Ведь мы готовимся к походу в Карпаты…

— В Карпаты пойду с великой охотой… А взрывчатку в Здолбунов доставлять не нужно — хватит двух-трех противотанковых гранат. Впрочем, у меня в Здолбунове есть еще кое-какой запас. Кроме того, остались неподорванные шпалы-мины. Их непременно нужно того… А то когда придет наша армия — поздно будет. Что тогда делать? Их не разрядить, да и добыть их оттуда будет нелегко.

— А много ли таких шпал осталось? Ведь мы с Гроудой уже не один эшелон на них подорвали.

— Много не много, а несколько штук есть. А командир не разрешает мне идти. Говорит: пойдешь, когда освободят Здолбунов, когда наши части будут здесь. Вытащишь тогда свои шпалы — никому они уже не будут нужны. А мне не хочется, чтобы они так и пролежали, без вреда фрицам. Не для того мы их готовили, не для того закладывали. Плохо, что нет «газона», а то бы я за одну ночь справился…

— Что, без разрешения командира?

Молчит.

— Ты, Леня, смотри! У нас дисциплина строгая. Если каждый начнет делать все, что вздумается, — знаешь, что будет? Жаль, не понимаешь ты этого…

— Я понимаю и оттого не иду, подчиняюсь приказу, хоть и нелегко сдержать себя…

С Ивановым у меня тоже состоялся серьезный разговор. Он пришел в надежде на поддержку.

— Скажите, — спросил Иванов, — почему именно в то время, когда наша армия вот-вот подойдет сюда, партизанский разведчик не должен находиться там, где он может еще что-то сделать?

— А помните, Аврам Владимирович, нашу первую, беседу? Тогда вы, кажется, говорили, что бессмысленно жертвовать собой, когда в этом нет нужды, когда человек не уверен, что этим хоть немного приблизит победу над врагом…

— Это я мог говорить тогда, — возразил Иванов, — когда искал свое место в борьбе с врагом. А сегодня, когда уже кое-что сделано, хочется большего…

— Не прибедняйтесь, дорогой друг, вы сделали не так уж мало.

— Это можете сказать вы, потому что вы не в долгу перед Родиной. А я… Сколько бы я ни сделал для Родины, всегда буду считать: можно сделать больше.

— Что же, например, вы сделали бы в Здолбунове? На станции вот так, открыто, появляться вам нельзя. Сразу же спросят: где был? что делал?

— Не обязательно появляться на станции. У меня есть одна идея: в последнее время фашисты организовали при станции склад горючего. Вот бы подорвать этот склад! Если бы командование согласилось отпустить меня, я пошел бы, взорвал и скорехонько вернулся. Замолвите за меня словечко Дмитрию Николаевичу, прошу вас.

— Не замолвлю, Аврам Владимирович. Можете на меня сердиться, но не замолвлю. Да и Дмитрий Николаевич, я уверен, не отпустит вас из отряда.

Ушел он от меня грустный. И мне было в какой-то мере жалко его, жалко, потому что и на меня длительное пребывание в лесу действовало гнетуще. Самого тянуло в город, самому виделось какое-то новое задание, связанное с неожиданностями и риском. Но что поделаешь, если нашу миссию «городских разведчиков» считают законченной и всех нас — и Кузнецова, и Струтинского, и Шевчука — отозвали в отряд?

Каково же было мое удивление, когда через несколько дней я узнал, что командир разрешил Иванову идти в Здолбунов, и не только разрешил, а дал задание! Когда же мне объяснили, в чем дело, я понял: Дмитрий Николаевич изменил свое первоначальное решение не потому, что поддался на уговоры Иванова, а просто возникла в этом острая необходимость. Иванова послали в Здолбунов предупредить наших людей, которые там оставались, об опасности, а кое-кому и помочь переправиться в отряд. Предупредить в первую очередь нужно было Шмерег, потому что из Ровно пришла невеселая, тревожная весть: гитлеровцы начали арестовывать людей, с которыми встречался гауптман Пауль Зиберт. Первым схватили Казимира Домбровского. Бросили в тюрьму Валю Довгер — девушку, которую Пауль называл своей невестой и за которую просил самого рейхскомиссара Коха. Почти одновременно с нею гестапо забрало Юзефа Богана с женой и пятью детьми — в их доме снимал комнату Зиберт. Потом пришли за Надеждой и Леонидом Стукало — хозяевами квартиры, где частым гостем бывал тот же гауптман.

Из Ровно дорожка могла привести гестапо в Здолбунов, на улицу Ивана Франко, 2, в дом братьев Шмерег, где всегда останавливался Пауль Зиберт. Нужно срочно послать кого-то туда, нужно спасти товарищей. И тогда в штаб вызвали Иванова.

— Задание поняли?

— Так точно, товарищ командир!

— На станции не появляться. Не попадайтесь на глаза знакомым. Сами к Шмерегам не ходите. У вас есть где остановиться?

— Есть.

— Свяжитесь с Бойко, а он пусть предупредит Шмерег. Если они могут выехать к кому-нибудь в село — пусть немедленно выезжают. Если же нет — тогда вам придется провести их сюда.

— Понимаю.

— Только мешкать нельзя. Сразу же возвращайтесь.

— Хорошо. А как с бензоскладом?

— Не нужно.

Никто в отряде не знал тогда, что выручать Шмерег уже поздно, что обоих братьев — Михаила и Сергея — гитлеровцы бросили в тюрьму.

В тот же день Иванов ушел в Здолбунов. Ушел и назад уже не вернулся… Что с ним произошло? Мы чувствовали, что случилась беда, но отгоняли от себя зловещие мысли. Мы шли на запад, удаляясь от линии фронта. Леса, где мы жили, дороги и тропы, исхоженные нами вдоль и поперек — из отряда в город, из города в отряд, да и сами эти города — Ровно и Здолбунов — были уже советскими. А мы всё дальше и дальше продвигались в глубь вражеского тыла на запад, шли навстречу победе.

И она пришла, завоеванная в ратной борьбе, добытая тяжкой ценой. Пришла, чтобы утвердить жизнь на земле и пробудить людские силы к творчеству, чтобы на веки вечные вчеканить в память народа имена сынов и дочерей его, прославивших Отчизну. Сколько их? Тысячи? Миллионы?

…Снова Ровно. Снова Здолбунов. Города, с которыми породнила меня война. Но войны уже нет. А потому нет и коммерсанта Яна Богинского. И партизанского разведчика уже нет. Совсем другие нынче у меня дела.

Знакомые улицы, дома, люди…

Встречаемся. Расспрашиваем друг друга, вспоминаем былое.

Красноголовец… Бойко… Жукотинский… Шмереги…

Да, вот они — братья Шмереги. Прошли через гестаповские пытки, выстояли и возвратились в свой родной город. Не успели гитлеровцы замучить их.

А Леня? Где Леня Клименко? Нет его.

Плачет Надя, глядя на дочку Галю, оставшуюся сиротой. И я не нахожу слов, чтобы утешить ее. Да и не ищу этих слов, потому что у самого тяжко на душе.

Леня, Леня! Ты был неугомонный и таким остался до конца. Ведь говорили тебе: погоди немного, приедут саперы — и пойдешь с ними шпалы свои добывать. А ты не послушался. Ты не захотел ждать. Ты решил сам стать сапером. А сапер ошибается только один раз в жизни…

Иванов. Кто скажет, какая участь постигла его? Не о нем ли рассказывают люди? Что будто бы за несколько недель до того, как освободили Здолбунов, полицаи и жандармы окружили забитый домишко на окраине города и начали обстреливать его. А оттуда кто-то отстреливался. Враги долго не могли ворваться внутрь. Кто ни сунется — пуля валит с ног. Когда же того, кто засел в домишке, вытащили наружу и кинули в кузов машины, он был весь в крови и без памяти.

Неужели это был Иванов? А может, нет? Может, он жив? Может, возвратился в Цуманский лес уже после того, как наш отряд ушел на запад? Может, попал в какой-нибудь другой партизанский отряд, а после вместе с советскими войсками гнал фашистов до самой Эльбы? Может быть, теперь он на Урале и в эту самую минуту рассказывает детям о своих здолбуновских друзьях?