Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кризис 20–21 апреля дал Стеклову возможность в двух газетах широко излить желчь на Милюкова – на его гнусную империалистическую сущность (и очевидный сговор с приезжавшим в роковые дни генералом Алексеевым, ворон ворона призвал на добычу); и на буржуазное лицемерие проправительственных (ловко срежиссированных) манифестантов, скрывавших от солдат свою жажду Константинополя и Армении. Выступал и перед толпой у Морского корпуса: «Через каких-нибудь две-три недели мы могли бы заключить мир с Германией – и этого испугались такие разбогатевшие капиталисты, как Милюков». И прикрывал Ленина: «Происки чёрной сотни, вчера уже пробовавшей производить дебоши на улицах… Мы предупреждаем этих нетерпимых в свободном государстве людей!..»
Хотя: до конца шагнуть к Ленину – значит подчиниться удушающей ленинской дисциплине.
Впрочем, оставалась у Стеклова ещё одна опора – международная: его имя по социалистическим каналам известно было в Стокгольме. И когда из Стокгольма приехал Колышко (был когда-то секретарём Витте, был известным журналистом, теперь жена его немка в Стокгольме, и там у него контакты с ответственными немцами и с кругом Парвуса), – приехал Колышко и от немцев привёз двум самым видным социалистам России – Керенскому и Стеклову – проект перемирия с Германией!
Ничего себе документ! Не мог Стеклов унизиться узнавать у Керенского, как поступил с документом тот, но скорей всего никак, потому что, став министром, он загряз в оборончестве. И вот история вкладывала Стеклову – самому сделать грандиозный исторический шаг, который решит судьбу Европы. И тут же уезжающему снова Колышке он поручил передать своё согласие: пусть присылают немецких социал-демократов для переговоров с нами прямо на двинском фронте.
Но пока это ещё сработает через Стокгольм и Копенгаген – слишком кружной путь. Надо – прямей и быстрей. А тут как раз приехал с Северного фронта один знакомый, часто ездит сюда, вполне надёжный унтер, рижский конторщик и знает немецкий. И научил его Стеклов: идти в братание и добиваться вызова немецкого офицера не меньше как из полкового штаба, и чтоб он передал вверх по команде: что в Исполнительном Комитете есть первый заместитель Чхеидзе, видная фигура Стеклов, очень влиятельный и готовый к переговорам о мире, можно будет обсудить и уступки территории, и уплату за избыток наших военнопленных. Стеклов готов в любую минуту приехать на фронт, разговаривать с немецкими парламентариями, а без него переговоры не состоятся. И: если будет запрос – немедленно вызывайте меня из Петрограда!
Подарить России немедленный мир! – вот это был шаг ему по плечу. И Россия бы этого не забыла.
И – Интернационал.
А без того – он скользил всё вниз и вниз, и скоро не на чем будет удержаться.
Он не имел ещё решения и последней крайности прямо идти на поклон в особняк Кшесинской – но уже смирился, что, наверно, придётся так.
* * *На колесе сидишь – под колесо гляди* * *91
Ксенья и Саня. Встреча.Ещё во вторник, в день нового «первого мая», была в Москве ужасающая погода – с утра тёмно-пасмурно, снежная крупа, весь день холодно, свинцовое небо, то вихри мокрого снега, то мелкий холодный дождь, то вроде града, – и гнетущая тоска подавила Ксенью, ещё от этих колонн и рядов марширующих с их старанием показаться весёлыми. Да тоска – своя у сердца: вот такая – четвёртая весна в Москве, и ничто не сбылось, и ещё только один последний годик – и возвращаться в кубанскую глушь, ни с чем. Такая потерянность горькая. Ускальзывает жизнь. (А в Ростове у Жени – уже второй ребёнок! и – сын!!)
Но с четверга пахнуло тепло – а на участке голицынских курсов в Петровско-Разумовской Академии поля́ не ждут, и от 4-го курса уже требуется много навыков, да сколько учебного времени пропало от революции. И каждый день с утра ехали туда, «паровичком», маленьким поездочком.
Да с агрономической-то участью Ксенья примирилась и находила немало радости понимать и направлять жизнь растений. И отец – ждал этой её помощи.
Так и сегодня в субботу, ещё теплей, весь день Ксенья с другими курсистками усердно работала там на участке. И пока гнулась – не замечала, а возвращалась домой в седьмом часу вечера – такая ломота в спине, ноги отваливаются, прямо сейчас растянуться в постели – и ни движения!
Но – телефонный звонок: внезапно собирается у подруги вечеринка, приезжай, да поскорей.
– Ой, не могу, ноги не идут. Не приеду.
Села доужинать. И вдруг внутри потянуло: да как же так не поехать? да что ей тут в четырёх стенах?
И тут же сама отзвонила:
– Еду! Лечу!
И что же с ногами? – они как и не устали. И что же со спиной? – ровна и молода. Зажёгся внутри огонёк – и всё излечилось вмиг. Надела кремовую блузку с напускными рукавами и шоколадную свободную юбку-клёш, только этой зимой появились, далеко не у всех есть.
Теперь гнать ещё в третий конец, к Чистым прудам. Нашёлся извозчик.
Послереволюционная Москва – уже без разгула кафешантанных огней, без громкого смеха из автомобилей, из саней, оголтелого гона с бубенцами, открытого кутежа, как последний год, – поприпугалась публика и подобралась. Зато жди любого нахрапа: сегодня среди дня в Петровско-Разумовское приехал автомобиль Красного Креста, шофёр и рядом с ним – пьяный, внутри несколько женщин, и громко бранятся; студенты подскочили, потребовали документы – пьяный выставил на них револьвер.
На вечеринку опоздала, уже все собрались, курсистки и студенты, больше дюжины, почти все знакомые, студенты не все в форме, после революции стали её игнорировать. Опоздала, уже громкий свободный гам и смех, – а вот и незнакомый: молодой офицер с обильными русыми волосами, лицо задумчивое и светится – но не от возбуждения, а ровный какой-то изнутри свет, – так и вздрогнула от одного взгляда, ещё прежде чем их познакомили: подпоручик Лаженицын, в отпуску (прежде учился в университете, вот, с Борисом), – так и вздрогнула внутри от этого светлого взгляда, не к ней даже обращённого, только уже потом – к ней.
А когда знакомили, то в его чуть печальных глазах – как бы повернулось несколькими гранями – удивление.
И с этой минуты – фонтан ликования забил в ксеньиной груди! От первой внимательной встречи их глаз, от этого изменения-поворота в его глазах. Да что случилось? Что-то случилось! (Даже: ой-ой-ой, как бы не то самое, что и должно было, должно было когда-то случиться!)
И только потом заметила на нём ещё и Георгиевский крест.
Была общая оживлённая болтовня, разговоры на все темы в перебивах, переходах, к скромному ужину из бутербродов на чёрном хлебе не спешили, а пить хмельного и вовсе не предстояло, – и в этих переходах подпоручик улучил сесть рядом с Ксеньей, и она утеряла летучесть, подвижность, так и осталась на этом стуле, так и осталась, и никуда не шла, куда звали.
В компании было барышень семь – а он не отходил от неё.
Под общий шум разговаривали – и очень нестеснённо. Да прежде всего открылось, что они – близкие земляки: он – невдали от станции Нагутской, и мимо Кубанской сколько ездил, – а наш дом из поезда видно, когда проезжаешь, короткий миг. Земляки – и значит, степняки. (И значит – мужики…) И сразу: её кубанская печенежская глушь – не стала постыдной, непоминаемой. Ставропольская степь – вдруг щедро соединила их, отделяя от московской компании, Саня стал рассказывать, как работал в хозяйстве у отца, и Ксенья постеснялась, что сама-то не работает, на всём готовом, – но вот будет, будет работать! И агрономию – он очень одобрил. А из оброненных фраз поняв их богатый быт – тоже принял неосудительно.
И как-то сразу так много и чётко вмещалось в голову – Ксенья всё слышала до слова, и понимала до подробности, и отвечала разумно, правильно, – а в груди её бил и бил тот открывшийся фонтан радости! буйной радости! И – почему? Простой разговор, простое рукопожатие знакомства (а рука всё чувствует, как будто так и осталась вложенной в его руку!), – ещё ничего не случилось, но счастье уже в том, что встретились, – и этого не отменить! не отменить!!
А самое удивительное, что при этой случайности встречи Ксенья чувствовала себя такой свободной, как никогда! Ощущение – простой, не пугающей, а как бы давно знакомой близости с ним. Дивное состояние!
И вдруг: страх за него, что он сейчас как-нибудь не так себя проявит? и всё разрушит?
Но: нет! нет! С каждой его фразой – нет! этого не может произойти!
Подумать! – и год перед войной учились тут оба в Москве – и не встретились.
И что-то о фронте. Голос глуховатый. Рассказывает неторопливо. Пшеничные усы, небольшие. Губы совсем не жёсткие. Мягкие пшеничные волосы – богатые волосы! – укладисто лежат над высоким чистым лбом.
Так забылись, отделились от компании – уже стали их покалывать шутками. И правда: Ксенья не всех могла бы перечесть, кто сейчас тут был, – она не успела даже вместить! Увы, надо было оторваться.
