Наследство последнего императора - Николай Волынский

– Самое замечательно в этом супе то, что он, насколько мне известно, – заявил Николай, – поступил к нам…

– …Прямо из Парижа! – воскликнула Мария. – Открыл крышку – пар идет.

– Нет! – возразил отец. – Твой Хлестаков и мечтать о таком супе не мог, потому что к нам он поступил из самых, можно сказать, высших и привилегированных сфер… – он таинственно замолчал.

– Так откуда же, папа? – не выдержала Татьяна. Она всегда ела медленнее других, а теперь, взяв, деревянную ложку, которую ей уступила мать, боялась облить себя и других и брала из тазика по капельке.

– М-м-м… – многозначительно протянул Николай. – Ты думаешь, так просто открываются наши военные и государственные тайны?

– Ну, а все-таки, откуда? – спросила Анастасия.

– Из исполкома.

И в ответ на удивленные взгляды дочерей, пояснил:

– Это высший орган местной власти. Что-то вроде… даже не знаю, с чем сравнить…

– А ни с чем нельзя сравнить! – услышал Николай за своей спиной презрительный голос Авдеева. – В твоей сатрапии, гражданин Романов Кровавый, ничего подобного не было и быть не могло. Исполком есть орган, который исполняет волю трудящегося народа, представленного в совете рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, которые получили власть непосредственного от народных масс. Понял?

Николай, не оборачиваясь, коротко кивнул и потянулся деревянной ложкой, которую ему отдала Анастасия, к тазику с супом.

– А ну, погоди! – приказал Авдеев.

Он выхватил у Николая ложку и, отодвинув правым локтем в сторону Александру, окунул ложку в суп.

– Вау! – воскликнула в испуге Александра. – Что ви делайт? Как так мошно?!

Лицо у нее пошло красными пятнами, из глаз брызнули слезы – такого она еще никогда не переживала. Александра попыталась встать, но внезапная боль в седалищном нерве пронзила ее, и Александра только и смогла еще раз воскликнуть, оглядываясь в ужасе:

– Что ше это?! – и шепотом повторила: – Как так мошно?..

Николай порывисто решился было встать, но Авдеев толчком в плечо усадил его обратно. Зачерпнув супу и отведав, комендант задумчиво почавкал и полез в тазик второй раз, на этот раз оттолкнув так Александру, что она едва не свалилась со стула на пол.

Со своих мест вскочили Боткин и Седнев, бросились было на помощь императрице, но их остановили зловещие щелчки курков: Зотов и Сафонов уже стояли рядом с Авдеевым, направив на них свои револьверы.

– Ну ты, лекарь… – лениво сказал Авдеев, прожевывая лоскут солонины, – и ты, холуй… Тпру! И брысь на место! Еще шаг, и это будут последние шаги в вашей жизни.

Он с трудом проглотил солонину, швырнул ложку на стол и, поворачиваясь, словно невзначай толкнул левым локтем Николая в лицо. Не ожидавший этого, Николай не успел увернуться и, получив не сильный, но чувствительный удар в висок, едва не упал на пол вместе со стулом.

– Да что же это такое, кромешники чертовы! Архаровцы! – вскочила Демидова и решительно направилась к Авдееву.

Раздался выстрел прямо над ухом Александры, ослепивший и глушивший ее. Вслед за тем сразу раздался короткий звон – в оконном стекле образовалось правильное отверстие с расходящимися от него в разные стороны лучами трещин.

На выстрел примчались начальник охраны Медведев и пулеметчик Кабанов.

– Что такое? Что такое? Кто стрелял? – закричал Медведев. – Кто стрелял?

Авдеев лениво обернулся.

– Все в порядке, Паша. Случайный выстрел. Предупредительный. В ответ на случайную угрозу нападения на коменданта. Никто не пострадал. Но в следующий раз пострадает – обязательно! Так и занеси в журнал дежурств: выстрел случайный.

И сделав шаг к двери, остановился и произнес, глядя в упор на Демидову:

– Обещаю, что в следующий раз случайности не будет!

И приказал Зотову и Сазонову, кивнув в сторону тазика на столе:

– Ну-ка, взяли! Хватит с них. Тоже мне – обжорку устроили за счет советской власти! Пшеном вас надо кормить гнилым, как вы солдат кормили на германском фронте!

Зотов толкнул в плечо Файку, тот, боязливо посматривая на Демидову, подбежал к столу, схватил тазик с супом и унес в караульную.

Зотов медленно обошел вокруг стола, толкнул дулом револьвера Седнева, прошел на безопасном расстоянии мимо Демидовой и остановился напротив Татьяны. Она, опустив глаза, смотрела на свои руки, положив их на колени, и мелко дрожала, словно осиновый лист. Стало слышно, как под кухонным шкафом заскреблась мышь. Алексей сгибал и разгибал алюминиевую ложку. Послышался хруст разломленного металла: в одной руке у него осталась ложка, в другой – ручка от нее.

Постояв еще немного напротив Татьяны, Зотов многозначительно усмехнулся и, не сказав ни слова, ушел.

Гнетущая тишина держалась долго. Бесшумно встали Чемодуров и Седнев и принялись убирать со стола. Демидова взяла тряпку и тихонько начала вытирать стол. Романовы сидели, оцепенев, и тот, кто мог бы сейчас наблюдать их лица, стал бы свидетелем удивительного и редчайшего явления в жизни. Они все сейчас прямо на глазах менялись внешне. На их лицах постепенно растаяли страх и испуг, боль и унижение – словно снег в кастрюльке с кипятком. Лица светлели, вернее, просветлялись, и неожиданно каждый из семьи – кто сильнее, кто не так отчетливо – но все они почувствовали, что в них, внутри что-то сдвинулось, что-то в эти текущие и немного вязкие секунды меняется, что все окружающее – Демидова, машущая тряпкой, снующие бесшумно по комнате Чемодуров и Седнев, угрюмо молчащие Боткин и Деревенько и скользнувший по хрусталю люстры солнечный луч, отраженный от окна противоположного дома, – все это стало отодвигаться куда-то в сторону и происходило без их участия, потому что ничего на свете не может быть дороже и прекраснее этих нескольких секунд просветления. Окружающее им казалось теперь каким-то раешником, волшебным театром для детей, где все издалека кажется настоящим, но при приближении обнаруживается, что все раешное волшебство – не более как папье-маше и дешевая фольга.

Они в страхе и удивлении переглянулись, и не каждый понял и осознал эти драгоценнейшие секунды, но все без исключения поняли не менее важное: после всего, что здесь сейчас произошло, каждый из них и все вместе перешагнули через незримую и очень важную границу в их бытии, за которую нет хода ни Керенскому, ни Родионову-Свикке, ни Авдееву, ни Файке Сафонову… И по это сторону границы их уже не настигнут боль и ужас, страх и унижения, угрозы и издевательства. И даже сама смерть. Они стали неуязвимы для реального зла, потому что тот мир, где они сейчас очутились, для зла стал внезапно недосягаем. Николай и Александра испытали эти секунды, как краткий подъем восторга от осознания этой неожиданно открывшейся им силы. Ольга и Татьяна – как радость оттого, что тюремщикам не удалось их унизить – такое возможно сделать только с тем, кто принимает правила врага и ведет себя и чувствует, согласно той системе координат, которую навязывает враг. Мария и Анастасия – увидев, что родители и старшие сестры не дали Авдееву и остальным повода радоваться оттого, что заставили сейчас семейство страдать и мучиться. Следовательно, они, слабые, оказались сильнее. Алексей же испытал в эти секунды то, что испытывает птица, обнаружившая, что на нее поставлена сеть, и пролетевшая гораздо выше, над сетью, – к огорчению и досаде птицелова.

– Ну что же, – нарушил тишину Николай и перекрестился. – Обед закончен. Каким он ни был – мы благодарим Бога. Будем ждать ужин, и совсем не важно, каким он будет.

И бережно помог Александре встать. Она, совершенно неожиданно для самой себя и к смущению прислуги, крепко прижалась к нему и, чуть отодвинувшись, посмотрела на него все еще озаряемая внутренним светом только что пережитого мистического опыта.

– Hast Du das gefuhlt? Verstandt[149]?– cпросила она шепотом.

Он слегка сжал ее руку.

– А они?

– Похоже, – шепнул он в ответ.

Она бросила пристальный взгляд детей: они тоже смотрели на нее, не отрываясь, широко раскрытыми глазами. И она не увидела, а скорее угадала в их глазах тот же новый свет, который только что заполнял все ее существо. Внезапно ее охватила такая вспышка радости, что у нее подкосились ноги. Николай едва успел подхватить жену.

– Тебе плохо? – встревожился он.

– Нет, mein Schatz[150], – шепнула она. – Ты будешь удивляться, но мне как раз отшень хорошо.

И уже громко, обычным своим повелительным тоном, словно они все находились не под арестом в чужом жилье, а у себя в Царском Селе, скомандовала:

– Так, золётые мои, обет все мы сакончили, фсе былё отшень фкусно, а теперь – кашдый за свое дело! Бестелье – мать фсех пророков… – и обнаружив, что Анастасия в ужасе закатила глаза, поправилась: – I'm sorry, коньечно, пороков, а не пророков! А ты, Настенька, люче бы подсказала your old mather, твоей старой маме, а ты только и знаешь, что смеешься не там, где нушно и не там, где мошно!..