Пути в незнаемое. Сборник двадцатый - Юрий Алексеев

Потом я заинтересовался больше этим делом. Мне удалось выяснить, что Крокодил считает меня правильным кандидатом, и когда другие собирались подавать, то он отговаривал их, говоря, что эту стипендию он предназначает мне. Но никто это мне не говорил до разговора с ним. Конечно, он не думал, что я откажусь, и мой отказ его, конечно, озадачил и обидел. Но, несмотря на это, я чувствую, что поступил правильно. Но у меня на душе все же какое-то чувство, что я обидел Крокодила, который так бесконечно добр ко мне и так заботится обо мне. Я боюсь, что он не сможет понять психологической причины моего отказа. […]

Ну, я тебе и написал длинное письмо… Я очень устал за это время. Не знаю, почему, работал я не много, но это, должно быть, реакция за все последние шесть лет. Чувствую какой-то надлом, но, даст бог, все пройдет. Если взглянуть назад, то сколько за эти шесть лет с начала моего супружества мне пришлось пережить, другому на всю жизнь хватит. И вот финальный аккорд: доктор философии Кембриджского университета, вдовец, скиталец и ученый. Нервы, как и все на свете, имеют конечное сопротивление…

Париж, 7 июля 1923

[…] Ты меня упрекаешь, что я мало пишу о себе. Я сам мало знаю о себе, вот и все. Ты пишешь, что я отхожу от тебя. Я думаю, что ты Просто ошибаешься. Мое положение трудно и не ясно мне самому. Ведь я не знаю сам, к чему я стремлюсь, и это моя маленькая трагедия. Ведь вот два года работы — упорной, интересной и почти безостановочной. Она дала результаты. Я стою более прочно на ногах Меня начинают знать и со мной считаются. Но что у меня тут, кроме моей работы, кроме нескольких ничего незначащих знакомств? Ничего. Личной жизни, оседлости, сознания прочности ее не существует.

Когда я работаю, и чувствую свою силу, и у меня достаточно энергии, и я не имею возможности думать о прошлом, я, пожалуй, счастлив. Но во все время каникул подчас у меня страшное ощущение. Я чувствую себя потерянным щенком, жалким и одиноким. Для людей я, конечно, ценен тут как работник. Я, Петя, сам по себе, без моих работ, — никому не нужный кусок мяса. Вот почему я никогда не могу забыть тебя, дорогая моя, потому что я тебе дорог как Петя. Передо мной становится часто болезненный вопрос, правильно ли я поступаю, что совершенно отошел от стремления к личной жизни и превратился в некоторую машину, которая идет вперед, но сама не знает — куда. Не знаю, право, но если взялся за что-нибудь, то доводи это до конца. Это правило, которому я стараюсь следовать.

На фоне моих каждодневных забот и хлопот горят ярко две звезды, и я не забываю их. Эти две звезды — как вам помочь и как повидаться с вами. Обе задачи нелегкие, и я не знаю, смогу ли я решить их удовлетворительно в этом году. Но будь уверена, моя дорогая, я каждый час думаю об них, и если я не выполняю их, то только потому, что я не могу. […] Ты должна ни минуты не сомневаться, что ты для меня самое дорогое, что у меня осталось, и что сомнением во мне ты только делаешь мою жизнь еще более тяжелой, ибо она все же не легкая. […]

Кембридж, 23 июля 1923

Я опять в Кембридже за работой. […] По моему приезду сюда Крокодил опять предложил мне ту же стипендию, говоря, что он не считает, что кто-либо из других заслуживает ее. Я сдался и подал заявление. Я очень доволен, что все вышло так. Эта стипендия мне очень кстати. Теперь мое материальное положение значительно улучшится, а это значит, я смогу наконец опять подсоблять вам. […]

Сейчас я немного еще устал, поэтому прости за коротенькое письмо. На днях напишу длинное. Я писал тебе из Лейдена, Парижа и Лондона…

1924 год

Кембридж, 21 февраля 1924

Дорогая моя Мама!

Для меня нет никакого сомнения, что нам с тобой необходимо повидаться в самом ближайшем будущем. Мой приезд своим чередом, но, не откладывая в долгий ящик, я думаю, что самое лучшее, что только можно выдумать, — это чтобы ты приехала сюда ко мне в апреле, мае или июне, как только тебе удастся выбраться, и по крайней мере на 4—5 месяцев, чтобы ты могла совсем отдохнуть и поправиться. Твой отказ исполнить эту просьбу мою я истолкую как нежелание видеть меня. […]

Ты приедешь в Голландию, остановишься у Эренфестов, и туда я приеду за тобой и перевезу тебя через канал[41] в Англию. Голландскую и английскую визы я выхлопочу для тебя сразу же, как только услышу, что ты начала хлопотать о паспорте. Пока ты будешь тут, мы будем посылать аккуратно тете Саше, так что твой отъезд не отразится на ее материальном положении. […]

Итак, я не вижу причины, почему тебе не приехать сюда этой весной. Для меня это будет большое счастье и радость, и твое пребывание здесь даст мне силы и энергию для работы, и я не буду себя чувствовать таким одиноким.

Бедная тетя Саша, как им помочь? Ведь такую ораву трудно поддержать[42]. Если мое материальное положение улучшится, я смогу, наверное, помочь им. Я всегда помню тетю Сашу и всегда поддержу ее, будь спокойна. […]

Кембридж, 9 апреля 1924

Давно не писал вам… У меня грандиозные планы опять, и я был очень занят. Когда у тебя большие планы, так все дела заключаются в том, чтобы разговаривать с людьми. А это самое трудное и большое дело. Надо, к тому же, ковать железо, пока оно горячо.

Я был в Манчестере. Мне нужно было повидать профессора [М.] Уокера, знаменитого строителя динамо-машин. Я приехал к нему в субботу в Бакстон. Это в Дербишире, в горах, 350 верст от Кембриджа. Приехал на автомобиле. Я думал только проконсультироваться у этого инженера в продолжении 1—1,5 часов, но он так заинтересовался нашим проектом, что я пробыл у него 3 дня. Очень умный и симпатичный человек. Потом ко мне приезжали инженеры, потом я ездил в Лондон и т. д.

Вчера получил ваши письма и очень рад, что вопрос вашей поездки фиксирован. Тут, в Кембридже, уже знают, что вы приезжаете, и вы имеете уже несколько приглашений на чай и вечера.

Что касается твоих вопросов, то знакомых тут у меня в университете так много, что могу тебе устроить свидания, начиная от епископов до финансистов. С кем пожелаешь. […]

Лондон, 4 июня 1924

Пишу тебе это письмо из Лондона и отправляю я его тебе с Костенками, которые большие мои друзья. С М. П. Костенкой[43] мы разрабатываем одну динамо-машину.

Я все с нетерпением жду от вас известий с датой вашего отъезда. Сегодня я отправил по телеграфу на Лёнино имя еще 12 червонцев, которых не хватило на дорогу.

Я завтра читаю доклад в Королевском обществе о моих опытах, поэтому я в Лондоне. К тому же хочу проводить Костенко. Поскорее хочется услышать, что ты и Наташа выезжаете. […]

Мне как-то не пишется все это время, надеешься, что скоро вы приедете и можно будет все накопившееся за три года тебе рассказать. […][44]

1925 год

Кембридж, 17 июня 1925

Дорогая Мама!

Все собираюсь тебе написать длинное письмо, есть много, о чем писать, но, увы, это только откладывает мое писание. Ты знаешь ведь, моя родная, что, когда я в рабочем состоянии, для меня весьма трудно что-либо делать помимо того, чем я занят. Машину я испробовал в Манчестере, как я тебе писал, вполне удачно. Это взяло 9—10 дней. Работа была очень утомительная. Днем мы испытывали. Ночью мастера работали и делали изменения и поправки. Условия для работы были тяжелые, страшный шум завода, к которому я не привык, сильно утомлял. Кругом тебя в испытательном отделении испытывали массу машин одновременно. Короткие замыкания, взрывы вполне часты. Это все не особенно опасно, но неожиданность звука неприятна. Шум такой, что самого себя не слышно. Распоряжения приходилось отдавать, крича в ухо. Страшная нервная напряженность повышалась тем, что я был ответствен за результаты испытания, и если бы машину разнесло, то завод не отвечал. Поэтому я очень осторожно делал испытания. Постепенно повышал нагрузку и после каждого испытания — аккуратные промеры частей. Со стороны завода я встретил большую помощь и поддержку. После конца работы ежедневно я обычно ехал к Уокеру или Коузоу и обсуждал результаты. Так в день работал до 14 часов. После всего этого испытания я два дня ходил, как будто меня кто-то обухом по голове огрел. Слава богу, все сошло более чем благополучно, но я так устал, что даже не могу радоваться. Крокодил был очень доволен. Так, более трудное и ответственное прошло хорошо, но впереди много еще работы. […]

Теперь довольно о себе. Меня очень смущаешь ты. Ты чересчур много работаешь, и весь отдых пойдет насмарку, если ты будешь так продолжать. Если ты не перестанешь это делать, я перестану совершенно писать. […]

Кембридж, 26 июня 1925

Эти последние дни были очень занятые, так как моя машина пришла сюда, в Кембридж, и ее разгружали и ставили на фундамент. Она весит около 700 пудов, и ты можешь себе представить, что это была большая работа. Начали разгружать ее в прошлую субботу в 4 часа вечера и кончили только в 2 часа ночи. Были выписаны специальные рабочие из Лондона, и они работали с большим искусством. Всего эту работу делало 6 человек. Они привезли с собой из Лондона стальные катки, домкрат, брусья и пр. Было так интересно смотреть на их работу, что Крокодил присутствовал от начала работы до 11 часов вечера. Теперь машина стоит, болты зацементированы, и после того как я вернусь, она будет пробоваться. Даст бог, все и далее пойдет благополучно.