Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую - Тамара Лихоталь

В окошках ещё висело серое рядно раннего рассвета. Мглистую тишину прорезал петушиный крик и будто рассыпался, раскатился во все стороны певучей разноголосицей. Потом защёлкал кнутом пастух, и слышно было, как протопало по бревенчатой мостовой стадо. Добрыня просыпался рано. По привычке. Его теперь не ждали неотложные заботы наступавшего дня. Но он, едва открыв ото сна глаза, всё равно, поднимался. Стараясь не скрипнуть половицей, потихоньку притворив дверь верхней горницы, где ещё спала жена, спускался по лесенке.

По утрам он бывал особенно не в духе, будто маялся в ожидании чего-то. Если бы спросил его кто, чем он недоволен, Добрыня, наверное, не смог бы ответить, В самом деле, только жить и радоваться. И нужда не докучает — дом, как говорится, — полная чаша, и хвори не мучают. А вот томился, будто кто-то вынул душу, и осталась на ее месте пустота. А томился и маялся Добрыня оттого, что был не у дел. Дела, конечно, находились. И большое боярское подворье с теремом и многими службами в Новгороде, и богатый терем в Киеве, и имения с селами — здесь на Новгородской земле и на Киевщине — требовали забот и хозяйского глаза. Добрыня сам проверял составленные управителями счета расходов и доходов, отдавал нужные распоряжения. Да и по хозяйству сам доходил до всего. Заглядывал в конюшню, где в прохладе пахло сеном и мерно жевали вычищенные, выхоленные кони. К коням Добрыня был особенно заботлив. Приставленным к ним челядинцам было строго наказано ухаживать за лошадьми с усердием. Но боярин и сам не ленился проверить, сколько засыпали конюхи овса, проследить, чтобы не опоили разгоряченное животное нерадивые холопы. И иной раз просто выйдет на высокое крыльцо терема, стоит и смотрит, как конюхи проводят перед ним одного за другим коней. И ещё полюбил он на старости лет одно занятие — самолично сажал и пестовал цветы. Запах земли напоминал о чём-то очень давнем, казалось бы, навсегда позабытом — об отчем доме в селе под Любечем, об отцовской пашне. С тех пор Добрыне не приходилось ни пахать, ни сеять, ни собирать урожай. И нивы, зеленеющие молодыми всходами или жёлтые от отяжелевших колосьев, он обычно видел мельком, когда скакал на коне — мимо или прямо по изуродованному, орошенному кровью полю. А теперь он любит вот так рано утром — ещё не пивши, не евши — выйти из дому. Пересекал двор и, свернув с мощенной тесинами дорожки в сторону, шёл проведать свои цветы. Он замечал, как вытянулся за ночь крохотный росток, как налился бутон, и радовался этой жизненной силе.

Иной раз подумывал Добрыня, не переселиться ли в стольный, где у него тоже был терем, правда более старый, чем этот, но и более богатый. Подумывал, но оставался в Новгороде. Может, держала его тут поблизости могила сына, а может, просто понимал он, что в Киеве, где столько лет он вершил судьбы Руси, сейчас ему будет ещё более одиноко, чем в Новгороде. Из сверстников Добрыни многих уже не было на свете, иные так же, как и он, доживали век на покое, нянча внуков.

Этот день тянулся для Добрыни особенно тягостно. Почему-то вспомнилось всё худое, досадливое. Захромала любимая лошадь Звёздочка — угольно-чёрная, с белой отметиной на лбу и по-девичьи ласковыми глазами. Должно быть, занозила ногу. Но конюхи не смогли отыскать занозу, и теперь Звёздочка совсем занедужила. Управитель докладывал: в южных вотчинах из-за засухи хлеб не уродил, а цену купцы, промышляющие хлебной торговлей, всё равно дают малую. Ну что тут поделаешь — не самому же Добрыне везти хлеб на торг. А ещё — Ядрейка. После безвременной гибели сына Добрыня всё больше привязывался к внуку. Радовался, что не оборвётся их род, корнем которого считал себя. И вот Ядрейка не пожелал жить в Новгороде при деде, заскучал, уехал в Киев. Добрыня не перечил ему. Отпустил так же, как когда-то отпустил сюда в Новгород сына Константина. Да по правде говоря, он и сам не видел в новгородской жизни ничего, что могло бы прельстить молодого, полного сил юношу. Новгород как был, так и остался городом торговым, купеческим. Жил богато — ничего не скажешь. Но ведь Ядрейка не в купцы собрался. Внук Добрыни прежде всего должен быть отважным и умелым воином, защитником родной земли. А тут, в Новгороде, какая воинская наука. Новгородские бояре все так же, как и прежде, сойдясь на вече, спорят и голосуют кто кого перекричит. Иной раз дойдёт до рукопашной. Подравшись на мосту, скинув кое-кого в волховские волны или убив до смерти, разойдутся по домам. Вот и все дела. Потому и отпустил Добрыня внука в Киев, который из века в век, из лета в лето ведёт нескончаемую борьбу со степью. Отпустил. А сердце болело. И каждый раз, как задерживались вести из Киева, Добрыня беспокойно ворочался по ночам, задремав, просыпался от страшных снов.

Вот и сегодня приснилось: Ядрейка в кольчуге и шлеме, на Звездочке бьется с половчанином. Рыжий, как огонь, конь половчанина напирает грудью, встает на дыбы, а Звёздочка — вот беда — припадает на хромую ногу. И Ядрейку качает, будто на волне. Ах ты господи! Половчанин уже меч занёс над Ядрейкой! И вдруг видит Добрыня: половчанин — не половчанин, а Алёша Попович! И на Звёздочке вовсе не Ядрейка, а сам он — Добрыня. До боли сжимает он рукоять меча. Только что это? Алёша свой меч опустил, взмахнул рукой — зовёт куда-то. И вот уже они оба скачут конь о конь — Алёша на своем буланом, а Добрыня на Звёздочке.

С тем и проснулся Добрыня. И потом весь день нет-нет да и вспомнит свой сон. К добру ли он? Не случилось ли чего с Ядрейкой? Иной раз сам себя корит, что, как женка, страхи себе навеивает. А на душе всё равно тяжело. Кликнул слугу, велел седлать коня. Поскакал, чтобы унять тревогу. Погонял, будто молодой, — только ветер в ушах свистел. У леса отпустил поводья, конь сам брёл, как хотел, по лесной тропе. На поляне спешился. Коню волю дал, а сам прилег на траву. Глядел на облака, парусами проплывавшие по выцветшему небу, слушал птичий пересвист и опять думал о Ядрейке. В свой последний приезд внук только и говорил о молодом киевском князе, у которого служил дружинником. Хвалил его — и отважен, и разумен, и о Руси печется. Киев поднял из пепла после суздальского нашествия. Давно бы уже укоротил он степняков, дорогу забыли бы на Русь, да только руки у него связаны. На половчан глядит, а на своих оглядывается. Задумался Добрыня, а потом вдруг поднял глаза и — кому-нибудь сказать, обхохочутся — славного храбра от страха в холодный нот кинуло. И не оттого, что увидал перед собой несметную вражью рать. Всего-то стояла над ним бабуся. Собой — сучок, личиком — сморчок, глазки вострые. А у Добрыни с собой — ни меча, ни копья. Да и на кой они против нечистой силы-то! Всяких врагов-супостатов повидал Добрыня на своему веку — и булгар, и печенегов, и половчан, а вот с нечистью, хоть плели люди байки, что победил он Змея Горыныча, с нечистью не случалось встретиться. А что это не кто иной как елсовка лесная, кикимора болотная, и без солнца ясно. Неслышно было, как подошла, не видно было, откуда появилась. Окоснел Добрыня, как мертвец. А она — небыль чащобная — голосом человечьим молвит: