Сорок пять - Александр Дюма

Неотрывно глядя на освещенное окно, он спрашивал себя, что могло понадобиться всаднику и даме под вуалью в гостинице «Гордый рыцарь», как вдруг дверь ее открылась, и в полосе яркого света, вырвавшегося оттуда, появилась черная фигура, очень напоминавшая монаха.

Человек этот замер у порога и посмотрел на то же окно, на которое глядел Шико.

— Ого, — прошептал тот, — уж не монах ли это от Святого Иакова? Неужто метр Горанфло разрешает своим овцам бродить ночью так далеко от обители?

Шико проследил за монахом, удалявшимся по улице Августинцев, и чутье подсказало ему, что он обретет в нем разгадку тайны.

— Будь я проклят, — прошептал он, — если под рясой не скрывается тот юный вояка, которого мне хотели дать в спутники.

Не успела эта мысль прийти в голову Шико, как он, широко шагая, догнал паренька.

Это было, впрочем, нетрудно, ибо монашек время от времени останавливался и смотрел назад, словно он уходил с величайшим сожалением.

— Эй, куманек, — крикнул Шико, — эй, милый Жак, стой!

Монашек вздрогнул.

— Кто меня зовет? — спросил он вызывающим тоном.

— Я, — ответил Шико, подойдя вплотную к юноше. — Узнаешь меня, сынок?

— О, господин Робер Брике! — вскричал монашек.

— Он самый, мальчуган. Куда это ты так поздно направляешься, дружок?

— В обитель, господин Брике.

— А откуда идешь, распутник ты этакий?

Юноша вздрогнул.

— Не понимаю, о чем вы говорите, господин Брике; я выполнял очень важное поручение дона Модеста, что он и сам подтвердит, если понадобится.

— Ну, ну, не горячись, мой маленький святой Иероним, похоже, что мы загораемся, как фитиль.

— Да как не загореться, услышав то, что вы мне сказали?

— Бог ты мой, а что же остается сказать, когда монах выходит в такой час из кабачка…

— Я — из кабачка?

— Ну да, разве ты не вышел из «Гордого рыцаря»? Вот видишь, попался!

— Я вышел из этого дома, — сказал Клеман, — вы правы, но не из кабачка.

— Как! — возразил Шико. — Гостиница «Гордый рыцарь», по-твоему, не кабак?

— Кабак — это место, где пьют вино, а так как в этом доме я не пил вина, он для меня не кабак.

— Черт побери! Различие ты провел тонко. Или я сильно ошибаюсь, или ты когда-нибудь станешь искушенным богословом. Но в таком случае для чего же ты туда заходил?

Клеман ничего не ответил, и, несмотря на темноту, Шико прочел на его лице твердую решимость не сказать больше ни слова.

Решимость эта крайне огорчила нашего друга, у которого вошло в привычку все знать.

Разговор совсем прекратился. Молодой человек не говорил ни слова и, казалось, чего-то ждал. Можно было подумать, что он считает за счастье задержаться вблизи гостиницы «Гордый рыцарь».

Шико повел речь о путешествии, которое юноша собирался совершить вместе с ним, рассказал, что в странах, где он только что побывал, искусство фехтования в большом почете, и небрежно добавил, что даже изучил там несколько удивительных приемов.

Но вся эта болтовня Шико не смягчила неподатливого мальчика, и он продолжал хранить упорное молчание относительно того, что же ему нужно было в этом квартале.

Раздосадованный, но вполне владея собой, Шико решил прибегнуть к несправедливым нападкам. Несправедливость — превосходное средство, чтобы вызвать на откровенность женщин и детей.

— Что там ни говори, мальчуган, — сказал он, словно возвращаясь к прерванной мысли, — а ты все же посещаешь гостиницы, да еще какие! Те, в которых можно встретить прекрасных дам, и словно зачарованный глядишь на окна, где мелькает их тень. Мальчик, мальчик, я все расскажу дону Модесту.

Удар попал в цель.

Жак обернулся словно ужаленный.

— Неправда! — вскричал он, красный от стыда и гнева. — Я на женщин не смотрю!

— Смотришь, смотришь, — продолжал Шико. — Когда ты вышел из «Гордого рыцаря», там находилась одна очень красивая дама, и ты обернулся, чтобы увидеть ее еще раз; я знаю, что ты ждал ее в башенке, что ты говорил с нею.

Жак не смог сдержаться.

— Конечно, я с ней говорил! — воскликнул он. — Разве это грех — разговаривать с женщинами?

— Нет, если, говоря с ними, не поддаешься искушению сатаны.

— Сатана тут ни при чем: я вынужден был говорить с этой дамой, раз мне поручили передать ей письмо.

— Поручил дон Модест Горанфло?

— Да, а теперь можете ему жаловаться на меня!

При таких словах внезапная догадка осенила Шико.

— Я так и знал, — сказал он.

— Что знали?

— То, чего ты не хотел мне говорить.

— Я и своих личных секретов не выдаю, а тем более чужих тайн.

— Да, но мне можно.

— Почему?

— Потому что я друг дона Модеста, и, кроме того…

— Ну?

— Я заранее знаю все, что ты можешь мне рассказать.

Юный Жак посмотрел на Шико с недоверчивой улыбкой и покачал головой.

Шико сделал над собой усилие.

— Во-первых, этот бедняга Борроме…

Лицо Жака помрачнело.

— О, — сказал мальчик, — если бы я там был… все обернулось бы иначе.

— Но тебя там не было, так что бедняга скончался в каком-то третьеразрядном кабачке и, отдавая богу душу, произнес имя дона Модеста.

— Да.

— И дона Модеста тут же известили об этом.

— Да, прибежал какой-то насмерть перепуганный человек и поднял в монастыре тревогу.

— А дон Модест велел подать носилки и поспешил к «Рогу изобилия».

— Откуда вы все это знаете?

— Я ведь немножко колдун, малыш.

Жак попятился.

— Это еще не все, — произнес Шико, чье лицо прояснялось, по мере того как он говорил. — В кармане убитого нашли письмо.

— Совершенно верно, письмо.

— И дон Модест поручил Жаку отнести это письмо.

— Да.

— И юный Жак тотчас же побежал в особняк Гизов.

— О!

— Где он никого не нашел.

— Боже мой!

— Кроме господина де Мейнвиля.

— Господи помилуй!

— Каковой привел Жака в гостиницу «Гордый рыцарь».

— Господин Брике, господин Брике! — вскричал Жак. — Раз вы и это знаете…

— Э! Тысяча чертей! Ты же видишь, что знаю! — воскликнул Шико, торжествуя, что ему удалось рассеять мрак, скрывавший чрезвычайно важную тайну.

— Значит, вы должны признать, господин Брике, — продолжал Жак, — что я ничем не погрешил!

— Правильно, — сказал Шико, — но ты все же грешил в мыслях.

— Я?

— Разумеется; ты нашел герцогиню очень красивой.

— Я?

— И обернулся, чтобы еще раз увидеть ее в окно.

— Я?! — Монашек вспыхнул и пробормотал: — Правда, она похожа на образ девы Марии, что висел у изголовья моей матери.