Том 3. Пьесы - Михаил Афанасьевич Булгаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Послышался глухо его голос: «Что нужно, кто там?»
Сталин (очень глухо, неразборчиво, сквозь вой непогоды). Сильвестр еще здесь живет?
Порфирий (глухо). Но его нету дома. А кто вы такой?
Сталин. А Наташу можно позвать?
Порфирий. Да вы скажите, кто спрашивает?
Сталин. А кто это говорит?
Порфирий. Квартирант.
Сталин. А Порфирия нету дома?
Порфирий. Да вы скажете, кто вы такой, или нет?
Сталин умолкает. Послышались удаляющиеся шаги.
Наташа (смотрит в окно). Постой, постой, постой! Что ты делаешь? (Срывается с места.)
Порфирий выбегает ей навстречу из передней.
Порфирий. Что такое?
Наташа (убегая в переднюю). Да ты глянь!..
Порфирий подбегает к окну, всматривается. Брякнул крючок, стукнула дверь в передней. Наташа выбежала из дому. Ее голос послышался глухо во дворе.
Постой! Остановись, вернись!
Порфирий (некоторое время смотрит в окно, потом пожимает плечами). Не разберу... (Идет к передней.)
Из передней входят Наташа и Сталин. Сталин в солдатской шинели и фуражке.
Наташа. Смотри!
Порфирий. Этого не может быть!.. Сосо!..
Сталин. Здравствуй, Порфирий. Ты меня поверг в отчаяние своими ответами. Я подумал: куда же я теперь пойду?
Порфирий. Но, понимаешь... понимаешь, я не узнал твой голос...
Наташа (Сталину). Да снимай шинель!
Порфирий. Нет, постой! Не снимай! Не снимай, пока не скажешь только одно слово... а то я с ума сойду! Как?!
Сталин. Бежал. (Начинает снимать шинель.)
Порфирий. Из Сибири?! Ну это... это... я хотел бы, чтобы его увидел только один человек, полковник Трейниц! Я хотел бы ему его показать! Пусть он посмотрит! Через месяц бежал! Из Сибири! Что же это такое? Впрочем, у меня было предчувствие на самом дне души...
Наташа. У тебя было предчувствие? На дне души? Кто его сейчас хоронил только что вот? (Сталину.) Он тебя сейчас только похоронил здесь, у печки... у него, говорит, грудь слабая...
Сталин идет к печке, садится на пол, греет руки у огня.
Сталин. Огонь, огонь... погреться...
Порфирий. Конечно, слабая грудь, а там — какие морозы! Ты же не знаешь Иркутской губернии, что это такое!
Сталин. У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился...
Теперь, когда Сталин начинает говорить, становится понятным, что он безмерно утомлен.
Я, понимаете, провалился в прорубь... там... но подтянулся и вылез... а там очень холодно, очень холодно... И я сейчас же обледенел... Там все далеко так, ну а тут повезло: прошел всего пять верст и увидел огонек... вошел и прямо лег на пол... а они сняли с меня все и тулупом покрыли... Я тогда подумал, что теперь я непременно умру, потому что лучший доктор...
Порфирий. Какой доктор?
Сталин. А?.. В Гори у нас был доктор, старичок, очень хороший...
Порфирий. Ну?
Сталин. Так он мне говорил: ты, говорит, грудь береги... Ну я, конечно, берегся, только не очень аккуратно... И когда я, значит, повалился... там... то подумал: вот я сейчас буду умирать. Конечно, думаю, обидно... в сравнительно молодом возрасте... и заснул, проспал пятнадцать часов, проснулся, а вижу — ничего нет. И с тех пор ни разу не кашлянул. Какой-то граничащий с чудом случай... А можно мне у вас ночевать?
Наташа. Что же ты спрашиваешь?
Порфирий. Как же ты спрашиваешь?
Сталин. Наташа, дай мне кусочек чего-нибудь съесть.
Наташа. Сейчас, сейчас подогрею суп!..
Сталин. Нет-нет, не надо, умоляю! Я не дождусь. Дай чего-нибудь, хоть корку, а то, ты знаешь, откровенно, я двое суток ничего не ел...
Порфирий (бежит к буфету). Сейчас, сейчас, я ему дам... (Вынимает из буфета хлеб и сыр, наливает в стакан вино.) Пей.
Сталин, съев кусок и глотнув вина, ставит стакан и тарелку на пол, кладет голову на край кушетки и замолкает.
Наташа. Сосо, ты что? Очнись...
Сталин. Не могу... я последние четверо суток не спал ни одной минуты... думал, поймать могут... а это было бы непереносимо... на самом конце...
Порфирий. Так ты иди ложись, ложись скорей!
Сталин. Нет, ни за что! Хоть убей, не пойду от огня... Пусть тысяча жандармов придет, не встану... я здесь посижу... (Засыпает.)
Порфирий. Что же с ним делать?
Наташа. Оставь! Оставь его! Отец вернется, вы его тогда сонного перенесете.
Порфирий. Ага... Ну хорошо...
В это время слышно, как открывают входную дверь.
Вот отец! Только молчи, ничего не говори! Стой здесь!
Сильвестр (входит, осматривается). Что?!
Пауза.
Вернулся?..
Порфирий. Вернулся!
Занавес
Конец
24 июля 1939 года
Комментарии
Драмы и театр Михаила Булгакова
1
Когда идет речь о театре того или иного писателя, подразумевают обычно множество слагаемых: это история создания и постановок пьес, прижизненная и посмертная, источники и эволюция театральных воззрений, взаимоотношения писателя с предшественниками и современниками, наконец, судьба театрального автора в «большом времени». Применительно к Булгакову многие из этих слагаемых отсутствуют. Ранние свои пьесы он уничтожил (до нас дошел только суфлерский экземпляр «Сыновей муллы», драматургической поделки, сочиненной в соавторстве с «туземным» приятелем и голодухой в начале 1921 года во Владикавказе). Несколько пьес пролежали под запретом вплоть до новейших времен гласности. Из десяти оригинальных драм свет рампы при жизни Булгакова увидели только четыре, при этом «Багровый остров» и «Мольер» были сняты с репертуара вскоре после премьер. Большинство пьес, которые могли бы реально развернуть перед современниками «театр Булгакова», равно как и большинство его инсценировок, либретто, остались невостребованными. Если признать вслед за Гоголем, что драма без сцены не живет, то придется сказать, что театр Булгакова пытались, и не без успеха, уничтожить в зародыше.
Перед нами искалеченная театральная жизнь, в которой очень часто не было места изначальным условиям творческого существования. Театр Булгакова в большой степени остался «театром для себя», разыгранным в воображаемом пространстве белого листа бумаги. Театральный мир писателя был разорван, он возвращался и восстанавливался по кусочкам, на протяжении десятилетий. По мере этой регенерации драматургические островки стали соединяться с материком его прозы. Проступили черты уникального внутреннего единства и целостности этого мира, открылась своеобразная поэтика, нацеленная на создание новой русской сцены.
Важнейшим обстоятельством, определившим становление Булгакова как театрального автора и как писателя вообще, была, конечно, коренная ломка всех оснований, на которых держался уклад российской жизни. Революционный катаклизм бросил вызов существующему искусству, призвал своих художников, которые должны были осмыслить проблемы существования человека в
