Блаватская - Александр Сенкевич

Ольга Смирнова заявила, что тифлисский полицейский суд якобы обвинил Блаватскую в воровстве, обмане и мошенничестве[428]. Разумеется, ни Соловьев, ни Глинка не поверили этим нелепым наветам, они потребовали убедительных доказательств.

Ничего определенного Блаватской предъявлено не было. Мало ли что говорят о людях, которых не так-то просто, если вообще возможно, подводить под один ранжир! Глинка, не скрывая обожания и преданности своему кумиру, самоотверженно ринулась в бой, ни на минуту не сомневаясь в оккультном даре Блаватской. Она желала провести собственное расследование, уличить недоброжелателей Блаватской в подтасовке фактов и тем самым спасти ее репутацию. Глинка немедленно написала в Тифлис князю Дондукову-Корсакову Она просила его разобраться в том, что за дело рассматривалось в связи с Блаватской в тифлисском суде, и по мере возможности выслать в Париж официальное обвинение, если таковое вообще имеется[429]. Глинке был нужен подлинный документ, а не его приблизительный пересказ, расцвеченный буйной фантазией Ольги Смирновой, старой девы с невротическим характером и галлюцинаторным воображением. Уж Глинке, как, может быть, никому другому из круга Блаватской, было хорошо известно, как и зачем создаются порочащие человека (или даже целый народ) легенды, обильно сдобренные злобой и завистью к чужим талантам. Одновременно, не дожидаясь ответа от князя, Глинка обратилась к Ольге Смирновой с просьбой представить в ее распоряжение бумаги, содержащие компромат на Блаватскую. До этого события почти все русские в Париже и Ницце, казалось, относились к ее духовной наставнице с нескрываемым восхищением и доброжелательством. Естественно, Смирнова не заставила себя долго ждать и выложила перед Глинкой все, что имела против Блаватской. Это было настоящее досье, собранное на русскую жрицу Изиды с необыкновенным тщанием и с единственной целью — во что бы то ни стало ее очернить. В досье содержались сведения о девических проделках Блаватской, ее ясновидении и лунатизме, которые перемежались с обвинениями в воровстве и мошенничестве. Ольга Смирнова представляла Блаватскую распутной женщиной, среди любовников которой были и князь Семен Воронцов, и князь Дондуков-Корсаков, и Эмилий Витгенштейн, и барон Мейендорф. Она заявляла, что Блаватская зашла так далеко, что в период своей связи с князем Семеном Воронцовым попыталась завладеть значительными денежными суммами, причем это были не только деньги ее любовников, но и совершенно посторонних людей. Кроме этих преступлений Блаватская, как утверждала Смирнова, связалась с самым дном тифлисского общества, занималась распутством, пьянством и совращением молодых девушек, которых зазывала в гаремы. Ольга Смирнова сочинила целую криминальную историю о побеге Блаватской от правосудия в Одессу, а затем за границу. Это была, по словам Блаватской, торжествующая низость[430].

Блаватская обратилась с письмом к князю Дондукову-Корсакову. В нем она, в частности, писала:

«До сих пор на меня клеветали, меня поносили и делали героиней всевозможных сплетен, главным образом, англичане, американцы и другие благородные иностранцы, которые, зная обо мне совсем немного, подменяли истину более-менее абсурдными вымыслами. Я оставляю их в покое, потому что, подозревая во мне русского шпиона в Индии, они непременно добавляли к этому вопрос о любовниках, которые, несомненно, должны присутствовать в жизни г-жи Блаватской, как и другие свойственные людям ошибки, которые Вы так остроумно называете „удовольствиями Вашего возраста и Вашего пола“. Пусть об этом узнает весь мир: никогда я не достигала в этом отношении уровня некоторых дам из высшего света, которые хорошо известны и мне, и Вам. Но все это не более чем деталь и, в конечном итоге, просто дело вкуса. Но вот появилась новая и гораздо более злостная клевета, причем исходила она от русской! Мне кажется, она сделала это из зависти к моей нынешней репутации и к тому вниманию, которое привлечено сейчас к Теософическому обществу со стороны французских и английских газет, а также к тем полным лести статьям, которые были посвящены моей скромной персоне»[431].

В бумагах Ольги Смирновой ложь была перемешана с правдой, а вымысел с реальностью. Вот почему Глинка и Соловьев потребовали у Блаватской, дабы прекратить пересуды вокруг ее имени, резко отреагировать на обвинение Смирновой и в свою очередь привлечь ее к суду за диффамацию. Глинка, предваряя наступление своей наставницы, напечатала в количестве пятисот экземпляров пришедший довольно быстро ответ князя Дондукова-Корсакова. Из него явствовало, что история с рескриптом тифлисского суда — домысел Смирновой, не более того.

Дело шло как будто бы к развязке в пользу Блаватской. Ей, безусловно, было приятно обрести таких прилежных и преданных учеников, как Юлиана Глинка и Всеволод Соловьев. Они не требовали от нее денег, как многие другие. Их интересовало одно: ее странный дар. Соловьев буквально изнывал от нетерпения узнать оккультные тайны и изводил ее просьбами сотворить феномены. Он с неизменным восторгом говорил своим знакомым о ее необыкновенной психической энергии, прославляя до небес творимые ею чудеса. И даже посвятил Елене Петровне стихотворение. Весь май 1884 года он и Юлиана встречались с Блаватской почти ежедневно. А для Елены Петровны милые русские лица были также в радость.

Особенно она рассчитывала на своих новых учеников осенью 1884 года, когда на нее обрушился второй удар. На этот раз он исходил, как уже знает читатель, от ее доверенных лиц — мужа и жены Куломбов, живших в Индии, в главной квартире Теософического общества в Адьяре. Именно там против Блаватской созрел очередной и самый мощный заговор, главными действующими лицами которого стали ее сотрудники.

Еще за несколько недель до этих скандальных событий Соловьев был озадачен, если не сказать сильнее — ошеломлен и напуган, ночной встречей с некоей фигурой в белом, которая как своими очертаниями, так и драпировкой экзотического бурнуса весьма смахивала на Учителя Морию, по крайней мере, на Морию с картины Германа Шмихена, в то время модного среди лондонской знати художника, немца по происхождению. Незадолго до этой инфернальной встречи Соловьева с главным махатмой Блаватской немецкий художник написал и ее портрет. Под диктовку махатмы Мории, своеобразного ключника у врат эзотерической мудрости, было создано автоматическим письмом, как она уверяла, ее основное произведение «Тайная доктрина». Видение это отнюдь не было мимолетным, оно не растаяло тут же во тьме, а задержалось на минуту-другую, чтобы конфиденциально сообщить Соловьеву, что он якобы обладает скрытой оккультной силой, для практического применения которой необходимы постоянные ежедневные упражнения — психотренинг, как сказали бы сегодня.