Тайник - Элизабет Джордж

— Значит, это ты взяла картину? Ты знаешь, что это?

— Газеты-то я читаю, — усмехнулась Чайна. — В Южной Калифорнии они так себе, а в Санта-Барбаре и того хуже. Но громкие истории они печатают. Да. Громкие истории они не забывают.

— И что ты собиралась с ней делать?

— Я не знала. Решила подумать об этом после. Оставила эту задачу на закуску, как самую вкусную часть пирога. Я знала, где она лежит в кабинете. Он не очень-то старался ее спрятать. Вот я ее и взяла. Положила в тайник. И решила, что вернусь за ней позже. Я знала, что здесь с ней ничего не случится.

— Но ведь кто угодно мог войти сюда и увидеть, — возразила Дебора. — Для этого нужно было только пробраться в дольмен, ведь всякий, кто не знает комбинации, может просто сломать дужку замка. А потом зайти, посветить фонарем, увидеть картину и…

— Как?

— Да так: обойди алтарь и сразу увидишь. Она же бросалась в глаза.

— Ты там ее нашла?

— Не я. Пол… друг Ги Бруара… Тот мальчик…

— А-а, — сказала Чайна. — Так значит, это его я должна благодарить.

— За что?

— За этот подарок.

И Чайна вытащила на свет руку, в которой не было фонаря. Зато Дебора увидела в ней объект, по форме похожий на небольшой ананас. Одними губами она произнесла: «Что это?», в то время как в мозгу уже сложилась догадка.

За стенами дольмена Ле Галле сказал Сент-Джеймсу:

— Даю ей еще пару минут. И все.

Тот все еще пытался свыкнуться с тем фактом, что именно Чайна Ривер, а не ее брат оказалась у дольмена. Хотя он и говорил Деборе, что преступник — один из Риверов, поскольку только это объясняло все: от кольца, найденного на пляже, до флакона в поле, — сам он почти сразу пришел к выводу, что это брат. А признаться в этом, даже самому себе, у него не хватало сил. И дело было не в том, что убийство ассоциировалось у него больше с мужчинами, чем с женщинами. Дело было в том, что на уровне подсознания, исследовать которое ему совсем не хотелось, он жаждал, чтобы этот американец убрался из его жизни, жаждал с тех самых пор, как тот, здоровый и веселый, возник на пороге их лондонского дома и стал звать его жену Дебс.

Вот почему он не сразу отреагировал на слова Ле Галле. Он был слишком занят, пытаясь найти какую-нибудь логическую увертку, которая позволила бы ему не признаваться в собственной ошибке и презренной слабости.

— Сомаре, — продолжал тем временем Ле Галле. — Приготовься к броску. Остальные…

— Она ее приведет, — сказал Сент-Джеймс — Они же подруги. Та послушает Дебору. И она ее приведет. Другого выхода у нее нет.

— А у меня нет желания рисковать, — ответил Ле Галле.

Граната выглядела древней. Даже издалека Дебора видела, что ее всю проела ржа и облепила грязь. Граната походила на артефакт времен Второй мировой и потому казалась совсем не страшной. Разве такие штуки взрываются?

Чайна, словно прочитав ее мысли, сказала:

— Но ведь ты не знаешь наверняка, правда? И я тоже. Расскажи мне, как они все устроили, Дебс.

— Что устроили?

— Я. Здесь. С тобой. Они бы не привели тебя сюда, если бы не знали. Какой смысл?

— Я не знаю. Я же говорила тебе. Я пошла за Саймоном. Мы обедали, и вдруг появилась полиция. Саймон сказал…

— Не ври мне, ладно? Они наверняка нашли флакон из-под опия, иначе не пришли бы за Чероки. Они решили, что остальные улики подбросил он, чтобы все поверили, будто это я, ведь какой мне смысл подбрасывать улики против самой себя, надеясь только на флакон, который неизвестно еще, найдут или нет. Но они его нашли. А что было дальше?

— Я ничего не знаю про флакон, — сказала Дебора. — И про опий тоже.

— Ой, только не надо. Все ты знаешь. Пай-девочку разыгрываешь? Саймон от тебя ничего важного не утаит. Так что давай выкладывай, Дебс.

— Я все рассказала. Я не знаю того, что знают они. Саймон не говорил мне. И не скажет.

— Значит, не доверяет, да?

— Видимо, нет.

Признание заставило Дебору вздрогнуть, как от неожиданного шлепка, нанесенного родительской ладонью. Флакон с опием. Он не доверял ей.

— Нам надо идти, — сказала она. — Они ждут. Они войдут сюда, если мы не…

— Нет, — сказала Чайна.

— Что — нет?

— Я не буду сидеть. Не пойду под суд. Или как это у них тут называется. Я выхожу из игры.

— Но как… Чайна, тебе некуда идти. Ты же не можешь сбежать с острова. Они, наверное, уже перекрыли… Это невозможно.

— Ты неправильно понимаешь, — сказала Чайна. — Выйти из игры не значит сбежать с острова. Выйти — значит выйти. Вместе с тобой. Подруги — так до самого конца.

Она осторожно положила фонарик и начала возиться с чекой гранаты. Себе под нос она бормотала:

— Вот не помню, как скоро эти штуки взрываются, а ты?

— Чайна! Нет! Она не взорвется. А если взорвется…

— На это я и надеюсь, — сказала Чайна.

К ужасу Деборы, ей удалось раскачать чеку. Старая, ржавая, повидавшая за последние шестьдесят лет бог весть какие непогоды, она должна была стоять на месте, как влитая, но она двигалась. Как те неразорвавшиеся бомбы, которые время от времени извлекают из-под земли на южной окраине Лондона, граната сгустком памяти лежала на ладони Чайны, а Дебора судорожно пыталась вспомнить, сколько времени есть у них — у нее — в запасе, чтобы попытаться избежать смерти.

Чайна начала считать:

— Пять, четыре, три, два…

Дебора качнулась назад и, не раздумывая, упала в темноту. Какую-то секунду, которая показалась ей длинной, как вечность, ничего не происходило. Вдруг стены дольмена сотряс такой грохот, словно наступил конец света.

И все исчезло.

Дверь сорвало с петель. Точно снаряд, она отлетела в густую растительность, а за ней наружу вырвался порыв ветра, жаркий, словно адское сирокко. Времени не стало. Застыли все звуки, как будто их поглотил ужас.

Через час, или минуту, или секунду весь свет сошелся клином на этом крохотном кусочке острова Гернси. Звук и движение взвихрились вокруг Сент-Джеймса, словно поток воды из прорванной плотины, несущий с собой грязь, листья, поломанные ветки, вырванные с корнем деревья, изувеченные трупы животных. Он чувствовал какую-то толкотню и возню в тесном пространстве утоптанной растительности, которое служило им наблюдательным пунктом. Он ощущал движения людей и слышал проклятия одного и громкие крики другого — голоса долетали до него, словно с другой планеты. Где-то далеко кто-то пронзительно вопил, вопли будто парили над ними, а лучи света вокруг метались и раскачивались в пыльной темноте, словно руки и ноги повешенных.

А он, не сводя глаз с дольмена, осознавал, что все — и слетевшая с петель дверь, и шум, и жаркое дуновение, и суета вокруг — было проявлениями события, которое никто не предвидел даже в теории. Свыкнувшись с этой мыслью, он, шатаясь, двинулся вперед. Он шел прямо к двери, не обращая внимания на заросли ежевики, которые цеплялись за него со всех сторон. Он рвал колючие побеги руками и даже не замечал, как они ранят его плоть. Он видел только дверь, коридор за ней и непередаваемый страх, о котором он не хотел даже думать, хотя прекрасно понимал, что именно случилось с его женой и убийцей, запертыми вместе.

Кто-то схватил его, и до него дошел чей-то крик. Не только звук, но и слова тоже.

— Господи, вот он. Сюда, парень! Сомаре! Да приведите его, Христа ради. Сомаре, черт тебя побери, посвети нам. Готорн, сейчас прибегут из дома. Не пускай их сюда, ради всего святого.

Его тянули, дергали и наконец толкнули вперед. Освобожденный от ежевики, которой зарос весь луг, он плелся позади Ле Галле в направлении дольмена.

Ибо тот продолжал стоять, как стоял здесь уже сто тысяч лет: гранитные блоки, вырубленные из породы, составлявшей самую основу этого острова, оправленные в гранит, окруженные гранитом, крытые гранитом и выложенные гранитом изнутри. Да еще и засыпанный землей, которая отражала многочисленные попытки человека разрушить его.

Это не удалось никому. Даже теперь.

Ле Галле отдавал приказы. Вытащив фонарь, он светил им внутрь холма, откуда летели клубы пыли, словно души, освобожденные в день Страшного суда. Кто-то из его людей подошел сзади и спросил его о чем-то, и этот вопрос — какой именно, Сент-Джеймс не разобрал, поскольку не в силах был воспринимать ничего, кроме того, что открывалось его взгляду, — заставил главного инспектора замешкаться на пороге. Сент-Джеймс воспользовался паузой и проник туда, куда при других обстоятельствах его бы не пустили. Делая шаг вперед, он молился, заключая сделку с Богом: «Если она выживет, я сделаю все, что Тебе угодно, стану кем угодно, приму все, что угодно. Только не это, Господи, только не это».

Фонаря у него не было, да и на что он ему, когда у него есть руки. Он пополз внутрь на ощупь, охлопывая ладонями шероховатые поверхности камней, ушибая колени, и даже стукнулся один раз лбом о какую-то низкую притолоку. У него закружилась голова. Теплая струйка крови потекла из ранки над бровью. А он все твердил свою молитву: «Стану кем угодно, сделаю что угодно, приму все, что Тебе угодно, не спрашивая, стану жить только для других, только для нее, буду честным и верным, буду слушать каждое ее слово и постараюсь понять, потому что в этом главная моя ошибка, здесь я всегда ошибался. Господи, Ты ведь знаешь, потому Ты и забрал ее у меня. Господи, Господи, Господи».